Когда мне было столько же лет, сколько рыжей кошке Матильде, то есть лет пять–шесть, я верил всем, кто был старше. Думал, что взрослые умные, знают все на свете и потому на любые мои вопросы могут ответить. Они и отвечали как могли. Иногда я задавал заковыристые вопросы, связанные с астрономией, баллистикой, географией, гравитацией, геологией, анатомией и тригонометрией... Сформулированы они были по–детски, наивно и просто. Правда, тогда я не поинтересовался у всезнающих взрослых: «А почему это, когда я плачу или ревет мой младший брат, то, чтобы нас утешить, успокоить, дают конфету?» Знаете ответ?
Впрочем, моя колонка не о сладком и вкусном, а о короткой встрече. Уверен, разочарование — одно из самых горьких чувств. Не зря ведь говорят о горечи утраты, поражения. Когда в чем–то разочаровываюсь, то даже слюна горчит. Но теперь уже никакой, даже самой сладкой, конфетой эту горечь не перебить... Я понимаю, почему многие разочаровавшиеся пьют. Клин вышибают клином. Горечь смывают, растворяют в горькой водке... И на время становится легче. Боль утихает, горечь проходит.
...Мы с однокурсником собрались быстро. На трамвае доехали до старого железнодорожного вокзала. Купили билеты, и через четверть часа колеса уже стучали, а мы курили в тамбуре и довольно улыбались. Завтра мы ее увидим собственными глазами!
Утром следующего дня мы вышли на перрон Белорусского вокзала. В каком–то гастрономе купили кефир и батон. Позавтракали в московском дворе на скамейке. В метро — и в Пушкинский музей. Очередь, плотную и длинную, увидели сразу. Она извивалась, заворачивала за угол квартала. Нам никто не сочувствовал, а лишь сказали, что стоять придется часов пять, а может, и шесть...
В те времена существовал закон. Не уверен, что «писаный». Суть его была в том, что студентов художественных вузов пускали во все музеи Советского Союза и на выставки бесплатно. Предъявив свои серенькие, скромненькие корочки учащихся минского художественного училища нескольким милиционерам, мы смогли приблизиться к двери. Тут нас остановил мужчина в шляпе и с длинными седыми волосами. Как мы догадались — наш человек, из искусствоведов. Он что–то пробормотал недовольное, но махнул рукой капитану — и тот поставил нас в очередь уже в здании музея. Помню, как волновался, меня даже дрожь била, зубы стучали. Я привставал на цыпочки, вытягивался, подпрыгивал, чтобы увидеть ее. Вначале край рамы блеснул... Затем завитки тускло–золотые и что–то темное, но плечи и головы сомкнулись, как створки лифта, отсекая встречу.
Это был май 1974 года. По дороге из Японии во Францию в Москву на пару месяцев привезли знаменитую «Джоконду» Леонардо да Винчи. Может, это самое лучшее, что сделала министр культуры СССР Екатерина Фурцева для всех жаждущих приобщиться к шедевру, к самой знаменитой и легендарной картине человечества. До этого я видел портрет флорентийки, над которым художник работал четыре года, тысячи раз. На обычных почтовых открытках рассматривал, в репродукциях, в журналах, в альбомах, даже вышитую гладью видел «Джоконду»...
Очередь пахла дождем, табаком, одеколоном и пудрой. И еще что–то электрическое, напряженное и покалывающее, щиплющее глаза, носилось в воздухе. У меня тогда было очень хорошее зрение. Но я рассматривал мелкие узелки на белой женской кофте, рубчик на твидовом мужском пиджаке, родинку на красной шее, сережку, качающуюся на фиолетовой мочке уха. Впереди пара высоких мужчин и женщина. Очередь толчками несет меня к картине. Еще минута, полминуты, десять секунд! Я набираю полную грудь воздуха, словно решил нырнуть. Все! Вот она — Мона Лиза! До нее метра полтора... Мой взгляд сканировал полотно. Маленькое, темное, тусклое, невзрачное... Да она совсем не такая, как я ожидал... Я пережил сильнейшее разочарование — до слез, до горького комка во рту, когда ни вздохнуть, ни глотнуть...
Но я тогда не признался в своем разочаровании. Мне было стыдно. Сегодня знаю, что жизнь человеческая — череда горьких разочарований. В людях, делах да и в самой жизни, которая кажется несправедливой, быстротечной, жестокой...
