Есть люди, в глазах которых до глубокой старости не гаснет интерес к жизни. Общаться с ними легко и приятно. От них не услышишь тоскливых жалоб на здоровье. На черствость и равнодушие людей. На то, что всю жизнь рвали жилы на работе, а теперь никому не нужны. Горькая проза преклонных лет как будто пощадила их души. Хотя, конечно, это не так. Перед неизбежным, неотвратимым все в одинаковом положении...
До прибытия рейсового автобуса оставалось добрых два часа, и я решил пройтись по деревне. В Талути бывал много раз, да все мимолетом. Забытой богом и людьми никак деревню не назовешь. Стоит она на правой стороне весьма оживленной дороги Вилейка — Нарочь. Добраться сюда можно без проблем. А вот выехать потруднее.
Тихо. Безлюдно. В лучшие времена в Талути обитали почти 300 душ. А теперь, пожалуй, и 50 не наберется...
У дома, еще крепкого на вид, городская скамейка, выкрашенная в синий цвет. На ней — пожилая женщина, присевшая отдохнуть. Я поздоровался. Вглядевшись в лицо, не потерявшее миловидности, как будто освещенное изнутри невидимой свечой, я узнал Нину Ивановну. Ту славную женщину, которая когда–то продавала билеты в автобусной кассе. Из окрестных деревень в Талуть, бывало, ручейками стекались люди, желающие стать пассажирами. Кто до Вилейки, Молодечно, а кто и до Минска. И когда их набиралось столько, что хоть отдельный автобус заказывай, нарастала тревога: смогу ли уехать? И вот в такой напряженный момент распахивалась дверь кассы и Нина Ивановна, обласкав всех взглядом весенне–голубых глаз, произносила: «Не волнуйтесь, пожалуйста. Все уедете. Никто не останется». Подъезжал автобус, загруженный под завязку. Мы мгновенно становились в очередь. Водитель с ведомостью в руках, сердито зыркнув на нас, объявлял, будто приговор выносил: «Никого не возьму!» В наступившей тишине мы слышали, как Нина Ивановна уговаривала водителя: «Леша, возьми моих людей! Им же надо ехать...» «Ты что, не видишь?! Куда я их возьму! Автобус не резиновый». «Лешенька, у тебя же доброе сердце. Возьми! Как–нибудь поместятся...» Водитель продолжал настаивать на своем, но окошечко кассы распахивалось и Нина Ивановна выдавала нам билеты. А через несколько минут уже водитель убеждал недовольно бурчавших пассажиров, что всем надо ехать. Что людей нельзя оставлять на дороге...
— У кассира обязанности простые: есть места — выдай билеты. А на нет и суда нет. Разве не так, Нина Ивановна? Никто не вынуждал вас умолять водителей, успокаивать людей, что все непременно уедут, но вы это делали. Почему? — присев на скамейку рядом с хозяйкой дома, хоть и с большим опозданием спрашиваю я у Нины Ивановны.
— Мне шкада людей. Сколько живу на свете, столько и шкадую. Страдает кто–то, а моя душа не на месте. Усих шкада... И бомжей тоже. Несчастные люди. Их Чернобыль сорвал с родных мест. А в чужой деревне не прижились. Вот и маются, как тело без души. Они самим себе не нужны, а другим и подавно. Кому банку варенья дам, кому куртку или еще что–нибудь. Люди все–таки...
Налетел ветер. Колючий, сердитый. Вымел из–под заборов подсохшие листья и понес их за околицу. Потянуло холодом, и Нина Ивановна поднялась со скамейки:
— Пойдемте в хату. Я вас чаем с травками напою. И медок у меня есть, — как старого знакомого пригласила меня хозяйка. И я охотно пошел вслед за ней. Двор выметен. В просторных сенях порядок и чистота, как в жилом помещении. А в доме тепло и как–то по–душевному уютно. Тихо бормочет радио в углу. Тикают настенные часы. Нет, не остановилось время в этом доме. Он немного моложе своей хозяйки (а ей уже 83 года). Но и у дома есть память. Он помнит пепелище, на котором закладывался его фундамент...
Осенью 1943 года немцы и полицаи сожгли Талуть и две соседние деревни: Сивцы и Стебераки. Люди выскакивали из хат кто в чем был. Окружив плотным кольцом, каратели погнали их в деревню Коники Мядельского района. Ночевали на колхозном току. Двенадцатилетняя Нина в одном платьице дрожала от холода и страха. Как ни прижималась она к маме, чтобы согреться ее теплом, это не спасало. От взрослых слышала, что полицаи и немцы сжигали людей живыми. Неужели и их ждет такая ужасная смерть? А еще она думала о том, как расстроятся отец и сестры, когда из деревни Журихи вернутся в Талуть, но не найдут ни дома, ни мамы, ни ее, Нины... Мама шептала молитвы. «Господь милостивый, доченька. Господь нас спасет», — время от времени повторяла она. Как же жаждало маленькое сердце Нины этого спасения! Как надеялось оно на чудо, в которое уже мало кто верил... На следующий день их погнали в деревню Сватки того же района. Разместили в огромном сарае. За двое суток у Нины маковой росинки во рту не было. Голод такой сильный, что, казалось, и страх перед ним отступил. «Мама, я пойду у вёску», — решилась девочка. «Что ты, дитя мое! Убьют!» Но, очевидно, подумав, что если повезет, то девочка будет жить, легонько подтолкнула ее: «Иди». Нина осторожно нажала на дверь, и та приоткрылась. Выбравшись из сарая, она не увидела охраны. Направилась к ближайшему дому. Открыла дверь и замерла на пороге: за столом сидели немцы. Пили и закусывали. Бежать! Но ноги будто приросли к полу. Один из немцев сделал движение, и она в ужасе зажмурилась. «Сейчас выстрелит!» — вспыхнуло в сознании. Но выстрела не было. Когда она открыла глаза, то увидела, что немец отвернулся. А когда вернулась в сарай, то из открытых ворот выходили люди. Чудо и правда свершилось. Лесом, болотами они добрались до Талути. Еще дымились головешки. Еще не остыл пепел пожарищ. В Журихах нашли отца и сестричек. Перезимовали в чужой опустевшей хате в деревне Кузьмичи. А весной отец сделал землянку. Два года обитали в ней пятеро душ, пока не построили дом. Отец сильно болел и на срубе работать не мог. Выручали толока да односельчане–плотники. При всеобщем горе люди были добрее...
Когда Нина Ивановна слушает по радио песню про «школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею», у нее сжимается сердце. Не было у нее таких школьных лет. Год проучилась в польской школе, где все чужое. Год — в советской (1940). Год — в немецкой. Учили их по советским учебникам. Но все советское было оттуда изъято... В 44–м пошла в четвертый класс Талутьской начальной школы. А пятый — это уже Кузьмичская семилетка. В десяти километрах от Талути. Жила у родичей, но каждую субботу бегала домой. Даст мама буханочку хлеба и стакан сливочного масла — это еда на всю неделю. На пятом классе и завершилось ее образование. А девочка способная. Во всех классах была первой.
Отец болеет, мама ослепла. У старших братьев и сестер — свои семьи. Вот и легли все хозяйские заботы на плечики Нины и ее младшей сестры Таисы. В 15 лет Нина пошла в свой колхоз «Красное знамя». О заработках говорить не приходится. Зато люди отмечали необыкновенное трудолюбие юной колхозницы. Ее старательность и уважение к старшим. И такая оценка была для нее дороже всяких трудодней. «Я никогда и нигде не была последней», — скажет Нина Ивановна. И это прозвучит как девиз ее жизни.
Как только ей исполнится восемнадцать, она выйдет замуж за парня из своей деревни Мишу Ковалика. О замужестве Нина и не думала — куда ей торопиться. Настоял отец: «Бярэ добры хлапец — выходзь замуж, дачушка». Он чувствовал, что немного ему осталось пожить на белом свете. И торопил любимую дочь устроить свою жизнь. Вскоре после свадьбы его не стало...
Родители Михаила — люди пожилые. Один сын погиб на войне. Другой вернулся с фронта и дома умер от ран. Заберут последнего сына в армию — с кем старики останутся? Слава богу, невестка в доме... Нина безропотно взвалила на себя все хозяйство. И у печи хлопотала, и в хлеву, и в огороде. И на колхозные работы выходила. Не все, правда, получалось у молодой хозяйки. Замесит хлеб, станет сажать его в печь, а он так и норовит сползти с лопаты на горячий под. А сколько намаялась с кроснами, пока дело пошло на лад! Свекровь, видя ее усердие, ни в чем не упрекала невестку. Подскажет, посоветует. А что по силам — сделает и сама.
Михаила забрали в армию. А через три месяца после его ухода родилась дочь Алла. Забот у Нины стало выше крыши. За день так умается, что в полночь, как подкошенная, падает на кровать. Ребенок заплачет — колыхать встает свекровь. И Нину разбудит, чтобы дитятко покормить. Под одной крышей со свекровью Нина Ивановна прожила 30 лет. И не было ни ругани, ни скандалов. Боясь обидеть пожилых людей, она не позволяла себе сказать лишнего слова. Умела терпеть. Могла смириться. «Без смирения, доченька, не будет спасения», — не раз повторяла мама. Мария Михайловна знала, о чем говорила. Вышла замуж за вдовца, у которого уже было 7 детей. Да двоих сама родила. Большое хозяйство, много земли. От беспросветной работы темнело в глазах. Но была цель: поставить на ноги сиротинок, ставших для Марии Михайловны родными, да вырастить своих детей. Ради этого можно все стерпеть, со всем смириться...
Отслужив в армии три с половиной года, Михаил вернулся в родной дом. Получил права тракториста, а потом и водителя. Родилась вторая дочь Ирина. И потекла жизнь, как неторопливая река Узлянка, что несла свои воды неподалеку от села.
Правление колхоза назначило Нину Ивановну звеньевой по льну. По трудоемкости эта культура не имеет себе равных. Из техники в колхозе были лишь сеялка да льномялка. А все остальные процессы выполнялись женскими руками. И прополка, и обмолот головок. Вручную стебли выдергивались из земли. Расстилались на поле под августовские росы, переворачивались на другой бок. Почти готовую тресту поднимали и вязали в снопы. Ставили в конусы. От такой работы ладони колхозниц деревенели и не сгибались. Но самое трудное — трепание льна. Вместо специального агрегата — длинные, как мечи, трепушки в женских руках. Пыль в сарае стояла такая, что колхозницы были похожи на шахтеров, вышедших из забоя. И такая «забойная» работа длилась 12 лет. Столько же лет Нина Ивановна работала кассиром. А когда вышла на пенсию, вспомнила ткацкое ремесло. В Талути создали районный дом традиционной культуры. Руководила им настоящий энтузиаст и знаток белорусского традиционного декоративно–прикладного искусства Мирослава Владимировна Сильванович. И вокальная группа была здесь. Нина Ивановна и ее подруга Тамара Васильевна Гиль стали в народном доме самыми известными мастерицами. Что говорить, умели люди и работать, не жалея сил, и петь от души, и неподдельно радоваться жизни...
Любуюсь творениями народного мастера Беларуси ткачихи Нины Ивановны Ковалик. Покрывала и бесподобные рушники с васильками как будто вытканы по узору ее души. Красота здесь неотделима от пользы, как и польза — от красоты. А ведь так и происходит в природе.
«Одно мое счастье, — поделится Нина Ивановна сокровенным, — что дочки мои такие хорошие. И зятья, и внуки. И правнучка есть... Приезжают каждую неделю. Алла — из Молодечно. Ирина — из Вилейки. Навезут всего... «Мае детачки, — упрашиваю их, — не старайтесь ужо так. Сколько мне надо»... И к себе дочки приглашали. Да куда мне... Корни хоть и слабеют, но все еще держатся за родную земельку. И хозяйство какое–никакое есть: четыре курочки, собака Рекс, кошка Василиса. Проснусь — и первая мысль: надо покормить живность. Когда есть о ком заботиться, чувствуешь и радость жизни, и интерес к ней...»
У толпы нет лица. Лицо и характер есть у народа. Хочется верить, что оно такое, как у моей героини Нины Ивановны Ковалик.
Советская Белоруссия №67 (24450). Четверг, 10 апреля 2014 года.
