Тень на земле
...Рисунок простой. Отец с сыном стоят, а на земле лежит нож. И темные тени на зеленой земле...
Когда взялся играть «в ножики», то и правила должен выполнять. Несколько раз довелось мне зубами выдергивать из земли небольшой колышек. Земля та черная, тучная и противно хрустела на зубах. Деревенские подростки хохотали, издевались надо мной — меньшим, городским и чумазым. Отплевывался, кривился, но не заплакал от обиды.
Потом они давились землей и плевались. Но это будет потом.
По–настоящему играть «в ножики» меня научит отец. Мы будем сидеть в лесу, рядом сохнет сено, и он начнет показывать мне, как надо бросать нож, сколько раз он должен перевернуться в воздухе, чтобы острием воткнуться в землю.
В каждой игре свои секреты... Отец терпеливо и, как мне казалось, с удовольствием раскроет их. Самодельный нож летает в воздухе: с колена, с локтя, с плеча, со лба, через спину...
У меня начнет получаться. Главное — ощутить тот кусок наостренного железа, его вес и сначала увидеть, вообразить тот будущий полет, а потом бросить...
Отец показывал ладонью полет ножа, а я бросил... Тяжелый нож острием ударил в отцовскую руку, точно попав в сиреневую жилу. Прыснула высоким фонтанчиком невероятно яркая кровь: на меня, на него, на рубахи, на траву... Я испуганно закричал, а отец рассмеялся, хотя и побледнел. Он нашел темно–зеленый лист под кустом орешника, прижал его к руке. Кровь унялась. Потом перевернули сено на лесной поляне и начали играть дальше. Я был осторожным, осмотрительным, напуганным, а потому отец легко победил.
Прошлым летом я показывал дочке, как надо бросать нож в землю. Рассказывал, что этому делу меня научил ее дед.
В каждой моей победе всегда есть и будет капля отцовской крови.
...Тот самодельный ножик лежит на зеленой земле. И отцовская тень рядом...
***
Я много раз слышал от отца слово «домой». Собраться и отправиться в деревню — это домой. Чем ближе выходные, тем все чаще он повторял, что надо собираться домой.
В 1992–м все дома стояли пустые. Деревенских жителей переселили в другие места. Света не было, обрезанные провода лежали на земле, болтались на столбах. А он ехал туда, пробирался через лес и жил сколько-то дней в дедовом доме. Он не мог его бросить, не мог позволить, чтобы его окончательно разграбили, растащили. Он приезжал и отстраивал то, что мог отстроить, прилаживал оторванные двери, навешивал замки, убирал мусор, даже пол мыл и двор подметал, обкашивал траву, обрезал сухие сучья на яблонях. Топил печь и колодец отремонтировал, чтобы была вода...
Он не боялся жить в доме. Не боялся лихих людей, которые на грузовых машинах ездили по выселенным и еще не зарытым, не уничтоженным деревням. А чего ему было бояться, когда он был дома. Это пускай они боятся. Рано ложился спать, рано вставал и брался за работу...
Отец был пьяный. Он зашел в комнату, где я сидел за столом и что–то записывал в блокнот. Взглянул через мое плечо. Конечно, прочитать без очков ничего не смог. Да и не собирался. И, как бывало, даже не могу сказать, когда это последний раз случилось, провел ладонью по моей голове. Погладил.
Сел напротив и начал рассказывать, как хотел сжечь дом. Как из ржавой канистры облил керосином пол и стены в сенях... Как уже чиркнул спичкой... Как не смог бросить ту ярко горящую спичку под ноги и пойти прочь... И не останавливаться, не оборачиваться. Через поле, к старому саду, через лес, к шоссе... Он спохватился, натаскал воды и вымыл пол и стены, чтобы не воняло керосином... Думаю, что это он делал радостно, может, и со слезами...
Отец попросил, чтобы его похоронили на деревенском кладбище...
Чтобы отвезли домой.
