Их называли остарбайтерами
Каждый раз, встречаясь с моим давним добрым знакомым, известным минским коллекционером Львом Леонидовичем Колосовым, делаю для себя открытия, потому как сколько же у него интереснейшей и, главное, необычной информации! Вот уж точно — собиратель. Только вопреки логике — не древностей, а жизни. Так произошло и в этот раз. Собираясь рассказать, как во время гитлеровской оккупации, будучи ребенком, вместе со всей своей семьей прошел через лагерь для восточных рабочих в Германии, Колосов в редакцию приехал с целой папкой материалов: коллекционирование — оно ведь занятие не виртуальное, а очень даже материальное. Некоторые из принесенных документов с полным правом можно было отнести к историческим раритетам. Перебирая кипу различного рода справок, фотографий, отчетов более чем пятидесятилетней давности, я «застряла» на открытках, которые покупали и подписывали друг другу на память восточные рабы. По теперешней политкорректной терминологии — принудительные рабочие в фашистской Германии. В основном, конечно, подобным увлекались девушки, женщины: белоруски, украинки, русские. Еще сочиняли стихи и песни. Мама Льва Леонидовича после освобождения привезла с собой домой в Лунинец целую тетрадь невольничьего творчества, в том числе и своего. Сейчас рукопись хранится в музее истории Великой Отечественной войны.
Хочу сразу ответить тем, кто, возможно, скажет: ах, они там открыточки покупали, песенки писали... Да, покупали. Лагеря для невольников у гитлеровцев практиковались разные. Безусловно, в концлагере и лагере смерти ставилась только задача истребления — и пленники сразу попадали на конвейер смерти. Были трудовые лагеря при заводах, там, где военнопленные сидели, — очень страшные лагеря. Обитатели рабочих лагерей тоже вкалывали на тяжелейшем производстве, но в них поддерживали некий минимум жизненных сил — хотя бы для того, чтобы могли держать в руках кирку или стоять у станка. Конечно, беречь работников никто не собирался: надо — привезут новых столько, сколько потребуется. И люди гибли один за другим. Тем не менее условия в рабочем лагере в каких–то своих проявлениях иногда даже имитировали подобие обычной жизни. Так, узникам начисляли заработную плату. Жалкие, символические гроши. Которые и девать–то было некуда: практически все продукты в Германии выдавались по карточкам. Но карточек к «зарплате» не прилагалось. Однако, чтобы изобразить видимость процесса, в лагерь приезжала лавка, торговавшая незамысловатыми открытками, стеклянными бусами, бумажными занавесочками... Вот девушки и тратили имевшиеся у них гроши на это «богатство» — молодость и в неволе берет свое.
Что же касается стихов и песен, то и на невольничьих рынках древнего мира рабы изливали в них свои горькие мысли и тоску. Собственно говоря, любая несвобода порождает этот безрадостный психоэмоциональный феномен — песни неволи. А упрекать кого–то в том, что он не сгорел в печи фашистского крематория или не оказался погребенным во рву, — безнравственно и жестоко. Этим людям не в чем оправдываться и не перед кем.
Два дня, ставшие роковыми
Теперь спустя многие годы Лев Леонидович говорит: «В моей жизни были два дня, ставшие роковыми. Эх, если бы тогда удалось спрятаться, где–нибудь отсидеться... Всего–то два дня!» Два дня — это 8 и 9 июля 1944 года. 10 июля советские войска освободили от фашистов родной город Льва Колосова — Лунинец. А 8 июля семью Колосовых — отца, мать, 12–летнего Льва и его 8–летнюю сестренку — немцы угнали на принудительные работы в Германию. И, может быть, самое страшное то, что освобождение из немецкого рабства в апреле 45–го не означало окончания испытаний, порожденных войной. Настоящего освобождения ждать пришлось очень долго — десятилетия. Когда наконец пропала, исчезла, растворилась в воздухе абсурдная ситуация, при которой жертва превращалась в ответчика. О послевоенных событиях своей молодости Лев Леонидович до сих пор вспоминать не любит. Не оттого, что боится: уже бояться нечего. Просто пережитые обиды и несправедливость оставили слишком глубокие раны в душе. Поэтому освобождение, пожалуй, так и осталось условным. Тем не менее Лев Колосов не в плену прошлого.
О времена, о люди!
— Вот мы с вами говорим об открытках из лагеря... Но сейчас–то что происходит... Страшно подумать! Модно собирать нацистскую атрибутику: фашистские ордена, медали...
— У нас тоже?
— Еще бы! Сколько «черных» раскопок ведется — ищут медальоны...
— ...именно фашистские?
— Именно фашистские. Немецкие листовки, повязки фольксштурма, кобуры, каски, ордена, медали, значки, пуговицы... И чаще увлекаются этим молодые люди. Раньше, когда подобное видел, думал: ну как так, почему? Теперь уже не удивляюсь. Там крутятся большие деньги, и туда не всякий вхож.
Вообще, коллекционирование стало другим — дорогим. Не для простых людей. Крутые бизнесмены ездят на аукционы, скупают то, что в 20 — 30–х годах советская филконтора вывозила за рубеж и продавала за валюту, за золото, — редкие экземпляры царских марок, периода гражданской войны. Такие коллекционеры есть в России. Есть ли в Беларуси — не знаю, не слышал о них.
С войной вообще не все так просто. В прошлом году в Берлине наблюдал картину. Возле рейхстага сооружен небольшой помост, на нем стоит чернокожий человек в форме советского подполковника — с портупеей, ремнем, планшеткой, кобурой, в шапке с кокардой, на груди полно советских орденов и медалей, правда, навешаны не на той стороне, где полагается. Это... гид! Рассказывает по–английски о штурме рейхстага советскими войсками...
Наверное, многие слышали о Зеловских высотах — перед Берлином шел их штурм, тогда еще прожекторами светили, в кино раньше часто показывали этот эпизод. В музее гид, немец, говорит — Жуков — не великий полководец. Если бы он был великим полководцем, не штурмовал бы Зеловские высоты — столько людей положил! И все в таком же духе. Там были два офицера из России. Я видел, что этих офицеров просто перекручивало от услышанного. А потом один из них на хорошем немецком языке сказал: «Какое вы имеете право говорить, что Жуков поступил, «как ефрейтор»?»...
Зачем ехать снова?
— А что вас снова привело в Германию?
— Меня пригласил фонд Генриха Белля, писателя, лауреата Нобелевской премии, из города Киля. Сотрудники фонда во время экскурсии по нашему Музею истории Великой Отечественной войны на стенде, посвященном угнанным в Германию остарбайтерам, увидели фотографии моей семьи, некоторые наши документы и вещи того времени, в том числе мамину тетрадь со стихами. Так мы и познакомились. Благодаря им я уже несколько раз побывал в городе Шмалькальден, где ребенком работал на инструментальном предприятии братьев Геллер.
Помню, когда входил на завод — через те же двери, что и раньше, по той же лестнице, ноги вдруг стали ватными, что–то внутри заболело, звуки доносились будто издалека. Нашел свой цех. Нынешнему директору показал, каким сверлом и напильником работал. Однажды в 1944 году я такой напильник, крепившийся к руке кожаным ремнем, разбил: инструмент упал, а сталь оказалась плохой... Мастер избил меня до крови.
Рассказывая о прошлом, Лев Леонидович раскладывает на столе старые и новые фотографии, письма, открытки военного времени:
— Я работал на втором этаже. А вот эти, еще довоенные, рекламные картинки мы, дети, подбирали на территории, когда нас уже освободили. Завод не разрушили, он выпускал слесарные и столярные инструменты и во времена ГДР.
В 2004 году в Германии нас принимал бургомистр Шмалькальдена, кстати, бывший главный инженер этого завода в послевоенное время. Я показывал ему миниатюрные клещи — точные копии инструментов, что выпускались когда–то. Их изготавливали в рекламных целях. Тогда вместе с буклетами я прихватил домой и горсть таких клещей–игрушек. Одни подарил бургомистру.
— Сколько вам было лет, когда попали на работу в Германию?
— 12... Вот тот самый ряд тисков, среди них и агрегат, на котором я работал. Вот один из Геллеров. А здесь старший мастер нашего цеха, который меня часто бил.
— На вид добродушный...
— Да–а... добродушный...
Вообще–то на этот завод меня приглашали еще при ГДР. Но когда здесь обратился за разрешением на выезд, получил издевательский ответ: «Вы уже раз были там. Зачем ехать снова?»
Нередко, особенно в немецких школах, у меня спрашивают об отношении к немцам. Я отвечаю: к современным немцам отношусь нормально. Это уже другая Германия, другие люди. Никакой злобы у меня нет. Раны заживают. Правда, рубцы остаются. И когда бывшие узники едут к местам своего бывшего заточения, а иногда и к наследникам уже умерших своих хозяев, и везут всякие подарки — водку, сувениры, я этого не понимаю.
Жизнь в «раю»
— В Шмалькальдене в городском архиве мне удалось отыскать данные о своей семье в списках рабочих, вывезенных из Лунинца. Колосова Антонина — моя мать. Колосов Леонид — отец. Колосов Лев — я. Записаны даты рождения, время прибытия в Германию — 7 августа 1944 года, время окончания работы — 3 апреля 1945–го. Все люди из тех, кто прибыл на фабрику 7–го числа, — из Лунинца. Больше десятка человек. Половину из них я знаю.
Территория лагеря до 1944 года охранялась полицейскими и колючей проволокой. Но недели за две до нашего приезда колючую проволоку и будки сняли. Приближался фронт. Немцы боялись и начали делать послабления в лагерной жизни.
На работу родители уходили в 6 утра: построились в колонну и вперед. Сначала у нас была своя обувь. Потом она поизносилась. И нам выдали деревянные башмаки. Ноги страшно болели. При ходьбе раздавался грохот, как от лошадиных копыт. Мы, дети, отправлялись на работу к восьми. Работали до 4. Собирались ватагой. В одиночку ходить боялись — нас сильно допекали местные гитлерюгенды — шпана немецкая. Все они носили форму: короткие штанишки с пуговицами, портупею, ремень, на котором кинжальчик висел, галстук. Любили вытащить кинжальчик и, проходя мимо, уколоть. Обзывали нас «русскими свиньями», бросались камнями. И мальчишки, и девчонки. Девчонки — еще хуже: они плевались. Уже в самом конце местные власти решили создать фольксштурм — так называемую народную оборону. Пособирали всех, кто только ноги передвигал: от стариков до детворы. Раздали им винтовки, автоматы, фаустпатроны. Когда в город вошли американские танки, гитлерюгенды понадели простые рубашечки, по земле поволокли автоматы сдавать. Русских увидят — «гутен таг», да с улыбочкой...
А до того... В нашем лагере, в сыром овраге, где протекали городские канализационные стоки, размещалась так называемая больница. Кто туда попадал, возвращался редко. Овраг и больничный барак мы называли «немецкий рай». Иногда спрашивали о ком–то: «Где он?» «А–а, попал в рай...» Больше объяснений не требовалось. Врача там не было. Была из восточных рабочих медсестра. Доктор или фельдшер немецкий приезжал раз в несколько недель. Лечили всех красным стрептоцидом. И еще лекарством, которое мы называли «пронтозыль». Его давали и моей маме. Но она, слава Богу, умудрялась ходить на работу, поэтому не попала в больницу.
Сейчас на месте наших лагерных бараков стоят дачные домики. Рядом дорога в горы... Красивейшие места.
Знаки прошлого
Лев Леонидович показывает свою «эссен–карту» — по ней выдавали еду. Есть хотелось всегда.
— В нашем лагере жили рабочие нескольких заводов. В бараке — земляной пол, трехэтажные нары. Клопы, вши, вонь. Бани не было. Туалет — несколько дырок в цементном полу. На детей койку не выделяли. Однако, как издевательство, каждые две недели — так называемая получка. Детям — 2 — 3 марки. На такую «зарплату» мама купила иконку и повесила ее в изголовье над нарами. Сегодня эта иконка тоже хранится в Музее истории Великой Отечественной войны. Еще один образок — из тех, лагерных, — я все время ношу с собой, — и в подтверждение своих слов Колосов открывает бумажник, достает бережно завернутую в целлофан маленькую картинку с изображением святой. — Все хочу узнать, что это за икона. Думал обратиться в церкви к батюшке. Но, боюсь, он мне ничего не скажет. Надпись неразборчива, сделана, похоже, по–румынски.
Ну да ладно, соглашается Лев Леонидович: главное, чтобы святая хранила...
— Когда однажды американцы разбомбили город, военнопленных и остарбайтеров погнали разбирать руины. За всеми смотрели жандармы, полиция и немки из немецкого союза женщин — они были в форме. Отъявленные, настоящие фашистки. Одна такая говорит мне: «Мальчик, поищи документы» — и показывает на узкую щель в завалившемся доме. А Шмалькальдену более тысячи лет, старые постройки сделаны из глины и дерева... Забрался я в комнату. Она мне сверху кричит: «Там альбом с фотографиями, а в ящике — документы!» Отвечаю: «Нашел!» И вдруг вижу: бархатная коробочка лежит, в похожей у моей мамы до войны хранились кольца и золотая брошка. Ну, думаю, нашел золото! Открываю — там медаль. С надписью: «Берлинские соревнования по водному спорту. 1–е место. 10.02.1929 года». Не отдал я ее. Медаль, конечно, сделана не из золота — из бронзы.
Когда показал родителям находку, получил от отца нагоняй: мол, что было бы, если бы ее у меня обнаружили. В 1978 году написал письмо в общество германо–советской дружбы Шмалькальдена, в котором рассказал о медали, о том, что хочу вернуть ее владельцу. В местной газете появилась статья под заголовком «Медаль в руинах». И каждый раз, бывая в Шмалькальдене, прошу: помогите разыскать владельца! Никого найти не удается до сих пор.
«Солнышка не видно тут...»
А вот и те самые открытки. На одной надпись сделана четким старательным почерком: «Подруге Оксане от Лили на память. Блок 3В, 12 комната. Шмалькальден, 1943 год.
Спят курганы темные, горем опаленные, спят девчата русские на сырой земле. Солнышка не видно тут, тучи над бараками день–деньской висят. Люди ходят мрачные, думы невеселые, о далекой родине песни все поют».
Такой вот аутентичный лагерный фольклор...
— Здорово? — спрашивает Колосов. И сам отвечает: — Здорово!
Открытки Лев Колосов вместе с мальчишками бегал снимать со стен девичьих бараков сразу после освобождения. Но если остальные ребята свои «сокровища» не очень–то берегли, юный Лев сохранил практически все и привез домой. Это я к тому, что коллекционером надо родиться. А потом им стать. И остаться. По–моему, Льву Колосову удалось и первое, и второе, и третье.
— Папа всегда считал, что нам, детям, надо учиться. До войны я окончил 3–й класс советской школы. Родители уже купили мне учебники на следующий год. И когда нас вывозили в Германию, папа захватил с собой сумку с книжками. Одна книга осталась — 2–я книга для чтения, Учпедгиз, 1940 года. Тут и Пушкин, и Крылов, и юношеские годы товарища Сталина, и жизнь Мичурина. На ней много записей обо всем том драматичном пути, который пришлось преодолеть по дорогам Европы. Записи делал я сам. И отдельная пометка: «Сохранить на память о моей жизни. 1946 год. Лев Колосов». Эту книгу читали дети в лагере: «Андроп из Курска, барак номер 2, Коля Черепанов, Брянск, Вера Толстая, Смоленская область, Маня Куличенкова...» Я показывал книгу французским, итальянским и нашим военнопленным. В Музее истории Великой Отечественной войны просят отдать ее в экспозицию, но не могу расстаться.
«Мы хотим на родину»
Еще во время своей первой поездки в Германию Лев Леонидович взял в архиве копии фотографий восточных рабочих. На них нет имен, адресов, просто — восточные рабочие.
— Никого не знаю, — в который раз вглядывается в снимки Лев Леонидович. — В лагере содержалось около 500 человек. А может, они и не из нашего лагеря... Снимки делались в основном на документы.
А вот группа французских военнопленных. Европейцы получали через Красный Крест посылки, помню, угощали меня шоколадками. Тоже пели песни, когда сидели в бункере во время бомбежки...
Комендантом лагеря был пузатый немец Шейде. Очень любил так называемый народный фольклор. Обычно он открывал у себя в кабинете окно, звал парня, игравшего на балалайке, и девушку. Те пели ему частушки на мотив известной «Семеновны». Слова надо было придумывать постоянно новые. За что «артисты» получали хлеб.
Обитательницы женского, девичьего, барака часто сочиняли жалостливые песни — заунывные, тоскливые, с плачем. Одна такая песня мне очень понравилась, и я попросил, чтобы мне ее переписали, — называется «Смерть пилота».
Когда мы уже возвращались из Германии, некоторое время находились в пересыльном лагере под Вроцлавом–Бреслау. Там я ходил в школу, в третий класс, и там тоже записал очередную лагерную песню. Эти записи потом просматривали спецслужбы и делали специальную отметку — «просмотрено». Она и на «Смерти пилота» стоит...
В лагере пели самодельные песни на известные мотивы: «Катюша», «Темная ночь», «Варяг», «Спят курганы темные», «Раскинулось море широко». «Раскинулись горы высоко, бараки в ущельях стоят, а в этих бараках угрюмых рабочие с востока сидят. Не слышно здесь песен веселых, не видно счастливых людей...», ну и так далее.
Моя мама сочинила лагерную песню на мотив «Спят курганы темные»: «Спят бараки темные, под луной не нашею, за колючей проволокой здесь живет народ. Спят все утомленные от труда тяжелого, видят сны красивые о своей стране...» Или еще: «Мы рабы на фабрике, трудимся на Геллеров, на пузатых Браунов силы отдаем...» «Мы хотим на родину, нам бы быть счастливыми, землю нашу родную нам бы увидать...» «И забыть Тюрингию, позабыть Неметчину, лагеря Шмалькальдена навсегда забыть...» И дальше о родной Лунинетчине: «Там леса сосновые и поля душистые, там, на малой родине, Лунинец наш родной...» Это мама написала в 1944 году...
Сердце неспокойно
— В городе Майзен, в советской зоне оккупации, детям организовали школу, выдали немецкие тетрадки. Вот эта тетрадь — снова песни и стихотворения, переписанные из газет, отовсюду, где находил уже после освобождения. Здесь и гимн Советского Союза. И песня «Домовой» — ее Буденный пел когда–то в кинофильме «Красные дьяволята».
Такие альбомчики были у всех в лагере. В зеленой маминой тетради, которая хранится в Музее истории Великой Отечественной войны, много подобных песен. Среди них и перепев «Огонька» — его я не очень давно услышал по телевизору, текст там такой душещипательный. Сюжет о том, как девушка не захотела принять парня, на войне покалеченного. А тот раз — и поправился, и она локти кусала.
В Познани в немецком распределительно–пересыльном лагере в бараках все потолки и стены были исписаны карандашами: стихами о родине, о родителях, о матери, о любимых, приветами, сведениями о себе, проклятиями Германии, Гитлеру, Сталину. Когда читаешь — сам поддаешься порыву. Жаль, никто эти записи не изучал, пока они еще существовали.
Однажды во время американской бомбежки я забежал в кирху с высокими колоннами. И на одной из них нацарапал: «Лева Колосов, 1944 год». Думал, все это осталось. Нет, замазали. Но тогда, где только появлялась возможность, тоже оставлял свои надписи.
— Люди на подсознательном уровне пытались оставить о себе память, боялись раствориться в безвестности. Эта тяжелая атмосфера все–таки давала им какую–то возможность выжить?
— Давала. Испытания закаляли, организм запускал в действие скрытые резервы. Булку хлеба получали на неделю. Требовалось ее разрезать так, чтобы хватило на каждый день. Кто–то не выдерживал, проглатывал сразу. А потом ел траву, коренья. Приходилось рассчитывать силы, не поддаваться эмоциям. Эмоции выплескивались по–другому...
