Чем белорусская деревня отличается от чешской? Заборами. Не только ими, конечно, но забор — это первое, что бросается в глаза.О деревне говорить часами может даже не сельский житель, а такая горожанка, как я: в детстве у меня не было деревенской бабушки, поэтому каждая поездка к не самым близким родственникам в Беларуси или Украине становилась событием. Такие поездки были нечастыми и непродолжительными, но запоминающимися — там шла другая жизнь. Размеренная, неспешная, исчислявшаяся временем выгона коровы на луг и пригоном ее в дом для вечерней дойки. Я пила парное молоко, пахнувшее луговой травой, и даже не понимала, как это хорошо. Сейчас бы ту корову, тот луг и то молоко...
Сейчас деревня для меня, как и, я уверена, для многих моих выросших в городе соотечественников, — вариант того, что можно назвать красивым иностранным словом «эскапизм» — бегство. Стремление убежать и сбежать появляется все чаще, организм сопротивляется возрастающим нагрузкам, а голова, кажется, вот–вот взорвется, неспособная переварить столько новой (и, как показывает практика, чаще всего ненужной) информации. Скорее, скорее отсюда, из цивилизации, сбежать от звонящих телефонов, кашляющих факсов и телевизионных новостей.
Недавно я напросилась к друзьям–коллегам в деревню под Минском: подышать свежим воздухом, отвлечься от городской суеты и даже — во как! — подумать о вечном. До вечного дело не дошло: как сели за стол под раскидистой алычой пообедать, так встали восемь часов спустя, чтобы отправиться спать. Сколько всего было за это время переговорено! И о том, что было, и о том, на что по–прежнему надеемся. И про заборы, конечно.
Потому что при всей населенности поселка, в котором я гостила, других людей, кроме нас, сидевших под алычой, за весь вечер так и не увидела. Это, конечно, плюс, но и удивление тоже — люди же вокруг, несомненно, были, я их слышала. «Что ж ты, па...ла, лаешь!» — кричит сосед откуда–то сбоку. Но я его не вижу — забор.
Заборы, которые огораживают и скрывают нашу личную жизнь от соседей, — наше все. Когда московский приятель купил старый дом лесника с большим участком в потрясающем уединении на краю деревни под Карловыми Варами, первое, что он хотел сделать, — поставить забор. Потому что без забора нет ощущения собственности. Ну и что, что табличка, прибитая к сосне, предупреждает: «Частная собственность. Не входить». Человек, выросший с советским менталитетом и опытом лазания в соседский сад за яблоками, понимает: раз не огорожено — значит, можно. И жить без забора небезопасно (он родом из Владикавказа, это наложило отпечаток, он очень трепетно относится ко всему, что связано с личной безопасностью). Но, присмотревшись к соседским домам и поразмышляв о том, почему старая вдова лесника столько лет прожила на краю леса, не огораживаясь забором ни от людей, ни от животных, принял кардинальное решение: никаких заборов — учимся жить по местным правилам.
Местные правила подразумевают отсутствие заборов, ежевечернюю кружку пива в местном деревенском ресторане, где «перетираются» все актуальные новости дня и непременный «Добры дэн!» всем, кого встречаешь. Мимо ресторанчика, расположенного в центре деревни, никто не проскользнет незамеченным: коллективный глаз обеспечивает безопасность лучше всякого высокого забора.
Моя подруга с дачей под Минском говорит, что новоселов–россиян (она, правда, называет их всем известным словом на «мос...») она узнает сразу: по новеньким трехметровым заборам, напоминающим ей, девушке с развитым художественным воображением, средневековые крепости из русских летописей — так основательно подогнаны друг к другу толстые хорошо оструганные бревна. Любой, кто попытается сорвать яблоки в саду за оградой, рискует оказаться нанизанным на острый кол. Но — почему? Откуда в нас эта страсть к «не пущать»?
Удивительно, что мы — которые, считается, выросли при советском коллективизме — так любим огораживать свое пространство. Эта привычка не сегодня появилась, в моем далеком детстве она тоже была: забор — высокий, плотный, чтобы никто с улицы случайно чего не увидел (вот чего?) — был непременным атрибутом любого деревенского дома. Может быть, уставшие от коллективизма на работе и от того, что «большой брат» всегда приглядывал за нами, мы создавали себе иллюзию (ведь на самом деле это всего лишь иллюзия) частного пространства, в котором нет никого, кроме нас и самых близких? Но стремление обособиться и выживать в одиночку так глубоко проникло в наши гены, что новые поколения продолжают строить заборы вокруг своих дач и домов — в надежде найти уединение и умиротворение. Но ведь внутреннее умиротворение — это настроение и состояние ума, и к забору оно не имеет никакого отношения. В отсутствие забора появляется пространство — поля, леса, общины, сознания. И выживать легче, когда ты не один.
