Наталья Варлей: меня всегда тянуло под купол

Мое любимое место в жизни? Сегодня, наверное, это маленькая комнатка на втором этаже моей бани. Когда–то друзья подарили хороший сруб, из которого получилась двухэтажная банька. Я обрадовалась, думаю: сделаю себе на втором этаже светелочку, где поставлю столик и буду писать стихи, но сыновья мои все распределили по–другому. Сначала там появился бильярдный стол, затем барабанная установка. Но летом, когда нет никого, я там хозяйничаю со своим рыжим котом. Я там читаю на диванчике, а он у меня на животе лежит и мурлычет.

Дачу я купила ради мамы, ей в последние годы жизни было очень хорошо на свежем воздухе.

Мама — это мое первое мироощущение... Тоненькая нежная блондиночка, с косой и серыми глазами. Мама держит меня на руках — невероятное чувство любви, защищенности и счастья. Вдруг я ножкой сбиваю часы с ее руки, они падают на песок, мама ставит меня на землю, начинает искать часы и меня ругать. Эти часы были подарком папы к моему рождению. Она находит их, берет меня на руки, прижимает снова к груди, а ощущение счастья пропало... Понимаешь, вот она была любовь, один миг, и ее уже нет. Такое отношение к любви осталось у меня на всю жизнь. Понимание того, что любовь может уйти в любую минуту.

Почему цирк пришел в мою жизнь? Жили–то трудно, а цирк, с его ареной и рампой, казался синонимом настоящего счастья. Мы жили в Мурманске, но на летний месяц приезжали в Сочи. Рядом с нами останавливался цирк–шапито, артисты жили по квартирам, снимали какие–то углы. Я любила наблюдать за их семьями, за тем, как маленькие детки делали шпагатики и мостики, мне этого тоже хотелось.

Так как я все время болела, то для меня это физическое умение цирковых детей было чем–то таким недостижимым, и я стала тренироваться. Тренировалась так, что потом пошла поступать в цирковое училище.

Первая любовь? Это Слава Шуйдин из цирковой студии. Это было настоящее обмирание сердца! Мы потом вместе с ним поступили в цирковое училище. Любовь еще в цирковом училище длилась, такая любовь тайная, я писала стихи, дневники.

Но представь: в 12 лет в детской студии при цирке ребенок пишет о взрослой любви! Бабушка с мамой нашли этот дневник. Они схватились за голову, решили, что там вообще что–то запредельное. Потому что любовь–то была взрослая. Не может быть, чтобы в 12 лет это чистое чувство было таким... полноводьем. Я поняла, что меня предали, прочитали мой дневник. И все! Я замкнулась — лет на двадцать. От бабушки и от мамы я отгородилась. В мою душу они не залезли ни разу. Я не делилась ничем. Мама страдала от этого. Но у мамы была младшая дочка Ира, которая рассказывала ей все. Она на шесть лет меня моложе. И когда она появилась, у меня тоже было ощущение, что меня снова предали. Первый раз — когда мама меня поставила в песок, я поняла, что она меня не любит. Второй — когда принесли из роддома Ирку и стали вокруг нее плясать.

...Влюбленности мои были мощные, как волной накатывали. Влюблялась я постоянно, видимо, мне эти состояния были нужны для вдохновения. Не обязательно для написания стихов, а для того, чтобы в жизни летать. Думаю, желание летать меня привело и в цирк, мой номер был воздушный. Сейчас не могу сама в это поверить, у меня панический страх высоты, не могу с балкона вниз посмотреть. А в цирке летала под куполом. Страх преодолела с трудом. И вот это ощущение полета, когда внизу зрители и по проходам стоят твои коллеги, которые тебе помогают и поддерживают, это чувство полета и еще чувство локтя ни с чем не сравнить. Цирк тем и ценен.

...Помню, как я невероятно тосковала по цирку. И плакала ночами. Плакала, потому что мне снился мой номер. А я тогда уже поступила в Щукинское. И на втором курсе я даже хотела уйти, так меня тянуло под купол.

Я пришла в театр Станиславского после Щукинского училища. В этот театр 15 лет не впускали молодых актрис, считая, что можно справиться своими силами. Когда я пришла, там был замечательный режиссер из Перми Иван Тимофеевич Бобылев. Он меня взял в труппу, назначил на разные роли. Но, начав репетировать Фей в спектакле «Альберт Эйнштейн», Луизу в «Коварстве и любви» Шиллера, Эльзу–нахалку в «Черте» Мольнара, вдруг я поняла, что я беременна. Я пришла к Ивану Тимофеевичу и честно во всем призналась. Он побледнел. Потом поцеловал мне руку и сказал: «Наташа, для женщины, поверьте, это самое главное. Репетируйте, пока есть силы. Дублерша будет сидеть в зале, второй состав. Если вы почувствуете себя не очень хорошо, сразу подходите и мне говорите».

У нас с ним был такой сговор. Я репетировала до шести с половиной месяцев беременности. В семь месяцев ушла в декрет. Не видно было ничего, а потом вдруг сразу раз — и все. «Как она могла?! Она обманула коллектив!»— орал директор театра Жарковский. Я вернулась в театр ровно через месяц после родов, меня ввели в спектакль «Черт» Мольнара.

В зале сидели папа с мамой. И у меня там был большой монолог. Я волновалась так, что у меня отнимались ноги. И я начала этот монолог...

Это бывает достаточно часто, даже если ты играешь 101–й спектакль: вдруг раз — и белый лист, что–то выключилось вообще. Не то что ты забыл текст, а ты не понимаешь, что нужно делать. И вот со мной такое приключилось. Я стою как на экзамене, когда ты ничего не знаешь. И сразу как в цирке, в проходы, я увидела эти лица, которые словно ждали: провалится сейчас звездочка–то наша. Я в другую кулису — то же самое. Я смотрю на партнера — и у него такие же глаза. И тогда я просто развернулась спиной к залу и сказала ему прямым текстом: «Боря, я текст забыла». Ему ничего не оставалось, как кинуть мне реплику. И вдруг у меня все вернулось, все пошло. Это была буквально минута. Но минута на сцене для зрителей кажется вечностью.

Папа с мамой сидят. Мама говорит: «Текст, по–моему, забыла». Папа говорит: «Нет, психологическая пауза...» Но для меня все сразу встало на свои места. Никто не будет стоять в проходе и поддерживать тебя. Театр — это совершенно иной организм. Конкурентный до ужаса...

Почему меня Леонид Гайдай взял на роль Нины в «Кавказской пленнице»? Журналисты очень любят рассказывать: «Ей сказали «разденься» и она разделась», спросили: «А можешь в купальнике выйти?» — «Могу!» Гайдай ахнул и сказал: «Все, будешь сниматься». Нет, конечно, не поэтому. Были и спортсменки, были гимнастки, были балерины, и с гораздо лучшими, чем у меня, фигурами.

Виной всему стала моя детскость, первозданная непосредственность, из которой режиссер мог лепить все, что ему было нужно. Часто спрашивают, почему Гайдай не меня снимал потом? Я думаю, потому и не снимал, что артисток–то много. А вот это, как ему казалось, детское и непосредственное, из меня уже ушло. У меня было с ним две работы. «Кавказская пленница» и «12 стульев». Думаете, много было артистов, кто сыграл у него больше? Может, Никулин, Вицин. Они снимались у него чаще. Моргунов отпал из–за своего хамства. Но он был такой по природе. Даже не хамство, скорее грубые шутки. Которые не все и не всегда понимают. На самом деле, Моргунов был глубоко образованным человеком, очень музыкальным. Его возможности использовали на миллиметр. В основном использовали его фактуру. А он пел замечательно, мог спеть типа на французском. Половину слов он, конечно, не знал по–французски, но он свои придумывал и исполнял с замечательным французским прононсом.

...Мой Никулин? Он был какой–то невероятной, почти животной органики. С Юрием Владимировичем очень легко работалось. Они все трое — Никулин, Вицин и Моргунов — меня поддерживали, подсказывали, помогали. Конечно, все смотрели на меня мужскими глазами. Мне было восемнадцать лет, им сорок и за сорок. Они все мне казались Дедами Морозами. Но нежная дружба с ними осталась на всю жизнь.

Вицин ушел из жизни последним из этой троицы, когда снималась «Пленница», ему было 49 лет. Но выглядел он гениально, йогой занимался. Вицин жил в крошечной квартирке, безмерно любил свою жену, дочку и собаку Мальчика. Был абсолютно счастливым человеком. Он говорил, что для счастья надо совсем немного. Любимые люди и любимые животные.

Успех «Кавказской пленницы»? Он случился совершенно неожиданно для всех. Помню, была премьера в Доме кино. С первой минуты начался гомерический хохот, который закончился только в самом конце картины. Потом уже пошла картина по стране. Ее стали рвать на клочки, на цитаты. Я получала письма, люди писали, что посмотрели 16, 20 раз. Как это может быть? Я никогда этого не понимала.

Раздражает ли меня узнаваемость? Нет, она иногда создает неудобства, когда ты себя плохо чувствуешь или плохо выглядишь. А люди тебя узнали и категорически хотят с тобой сфотографироваться.

То, что у меня нет звания народной артистки России? Это, конечно, ранит, даже не хочется этой темы касаться... У меня звание заслуженной появилось, когда его имели многие, кто лет на двадцать младше меня. Три раза возвращали документы назад — по подленьким, человеческим причинам. Порой хочется сказать: ребята, вы что, с ума сошли? Посмотрите, человек снялся в сериале, и уже заслуженный артист России... А артистка Варлей, которая снялась в 61 картине, всю жизнь играла в театре, стояла у истоков миллионов фестивалей? Сдублировано больше двух тысяч картин. Неужели не набирается на звание народной артистки России? Недавно опять ушли документы на звание, и я сказала одной нашей руководительнице: «Вы знаете, для меня сейчас это уже почти не имеет значения. Мне бы сейчас здоровья побольше. Мне бы сейчас, чтобы мама была жива»... Мама бы порадовалась.

Наталья Варлей родилась в Румынии в семье военного. За ее плечами Государственное училище циркового и эстрадного искусства, Московское театральное училище имени Щукина и Литературный институт. Мастер дубляжа иностранных картин. Издала несколько поэтических сборников и компакт–дисков авторских песен.

yaroshenko68@mail.ru

Советская Белоруссия № 229 (24859). Четверг, 26 ноября 2015