Проза этой писательницы всегда вызывает бурные споры... Что в эпоху тотального невнимания читателей к нашей литературе свидетельствует: произведение состоялось, задет некий общественный нерв. Ведь в этом и есть задача литературы: выявлять болевые точки... Героини Алены Браво — женщины, которые не боятся говорить о своих проблемах и отстаивать право быть самими собой. Сейчас Алена живет в Борисове, работает заместителем редактора районной газеты.
— Прочитала где–то о твоей прозе, что в ней есть «дыягнастычна–медыцынскi пачатак»... Что ее не будут читать мужчины...
— Насчет «медицинского» — это уж чересчур... Да, в некоторых моих текстах анализируются болезненные психологические зависимости, а повесть «iмя Ценю — Святло» имеет подзаголовок «история одной фобии». В то же время мои героини — обычные женщины, которых отличают разве что склонность к самоанализу и повышенная эмоциональность, острота восприятия. Их судьбы во многом определяются их внутренним устройством, у которого есть свои объяснения. К примеру, мне захотелось проследить историю женской несвободы в нескольких поколениях — получилась повесть «Рай даўно перанаселены». Но, между прочим, мужчины мою прозу как раз читают. После публикации романа «Менада i яе сатыры» — а именно этому тексту пророчили дружное неприятие сильной половины — я получила много положительных откликов от мужчин. Зато женские отзывы на роман полярно разделились, и это естественно: примерить отраженный образ на себя решились немногие.
— Твою прозу называют постмодернистской... Вообще, случалось ли удивляться интерпретациям критиков?
— Не думаю, что она постмодернистская... Я пишу реалистичные тексты, исследую социальные проблемы. А элементы постмодернизма — ирония, гротеск, цитирование — вспомогательные. Что же до интерпретаций критиков, они порой действительно удивляют — безапелляционностью суждений. Неуважение, отсутствие корректности на белорусском литературном поле стало для меня неприятным открытием.
— Откуда «кубинский материал» в твоем творчестве?
— Был в моей жизни такой экзотический период: в 1989 году я уехала на Кубу вместе с мужем и дочерью. У нас как раз шла перестройка, власти СССР отказались материально поддерживать Кубу. Фидель Кастро в ответ объявил в стране «особый период». Вот в такую Кубу я попала в качестве «совкубинки» — советской жены кубинца. Все пережитое на острове Свободы легло в основу повести «Каменданцкi час для ластавак». (Кстати, теперь она доступна на русском языке: в № 11 журнала «Неман» за 2010 год опубликован авторский перевод.) Многие отмечали, что мое описание этой страны очень сильно отличается от Кубы «глазами туриста», и это действительно так: я ведь видела все изнутри, стояла в очередях за нормированными продуктами, водила дочку в местную поликлинику. Но если бы я пыталась передать лишь экзотический колорит, то «Каменданцкi час...» мало чем отличался бы от записок путешественника. Героиня повести Алеся переживает то, что называется «инсайт»: открывая чужой мир, она осознает ценность собственного — своей родины, души, культуры. «На моей родине много такого, что причиняет мне боль», — говорит она одному кубинцу и получает ответ: «Боль, которую ты чувствуешь, и есть любовь». И еще она понимает, что самая главная ценность для человека — это свобода.
— Сейчас много дискутируют о литературном поколении 90–х... Мол, провалилось в щель между эпохами, то ли само замолчало, то ли его замолчали...
— И все же трещина между эпохами не помешала поколению 90–х создать свои «энциклопедии белорусской жизни». На долю этих авторов выпали разочарования, переоценка традиционных ценностей. Ирония и скептицизм — это здоровая реакция на перекормленность пафосом советской эпохи. Нельзя умолчать и о появлении женских текстов, нетрадиционных для «старой» белорусской литературы, в том числе и моих. А к появлению многого из написанного «новыми женщинами» читатель оказался не готов...
— Ты как–то сказала, что тебе нравятся слова Мишеля Уэльбека о том, что писательство — только временное спасение... От чего ты спасаешься творчеством?
— От абсурдности мира, в котором молодой драматург едет получать награду и погибает от теракта... От тревоги, которая всегда была моим внутренним фоном... Ален Роб–Грийе считал, что такое беспокойство рождается из «ядра небытия» внутри человека: «Только произведение искусства или текст, непосредственно порожденные этой тревогой, могли бы парадоксальным образом навсегда ускользнуть от пустоты, породившей и их тоже. В то время как ежесекундно на моих глазах рушится мир повседневности, запись воображаемого создает из небытия... антимир, над которым исконная тревога никогда не будет иметь власти». Вот только слово «навсегда» у Роб–Грийе мне представляется чересчур оптимистичным: от пустоты ведь ускользаешь ровно на столько, сколько длится работа над конкретным текстом. Работа закончена, и все надо начинать с нуля.
— Возможно ли писателю, поэту быть неодиноким? Как достается внутренняя территория свободы?
— В свое время я искренне старалась построить свою жизнь по общепринятым канонам: вышла замуж, родила и воспитала дочь. Но, видимо, вопреки моим честным стараниям наладить совместный быт, внутри меня всегда теплилось неосознанное стремление к одиночеству. Мне потребовалось немало времени и усилий, чтобы освободиться от стереотипов и понять, чего я хочу на самом деле. Сегодня я не навязываю никому свой образ жизни, потому что не вижу смысла жертвовать тем, что для меня важно. Ведь времени впереди остается все меньше, а я так мало успела сделать.
— Сегодня многие литераторы убеждены, что творчество в чистом виде — не самодостаточно. Нужно пиариться, участвовать в жизни тусовки, напоминать о себе, создавать имидж, который может не иметь ничего общего с личностью автора.
— В одной из статей Марина Цветаева приводит слова Виктора Шкловского о Пастернаке: «У него такая хорошая слава: подземная». Волею историко–культурной ситуации белорусские писатели постсоветского поколения оказались в положении людей, чья известность, перефразируя классика, «подводная»: несется себе бурный поток, на поверхности его — грязная пена, штамповка всякого рода, а где–то в глубине — никому не видимые чистые криницы. И массовый читатель, как это ни прискорбно, охотно черпает грязную пену. Вероятно, многие писатели идут на пиар–ходы с налетом эпатажа, чтобы хоть как–то привлечь к себе внимание. Я их не осуждаю, просто этот путь не для меня. Мне вполне достаточно «подводной» известности. Жизнь показывает, что мой читатель меня все равно находит. Единственное, что я делаю ради того, чтобы привлечь его, — стараюсь еще упорнее работать.
— Большой писатель в маленьком городе... Нет желания переместиться в центр?
— Моя внешняя жизнь очень долго протекала в чуждых мне, а порой и весьма агрессивных декорациях, поэтому единственной плодотворной средой была внутренняя, и я привыкла черпать из нее. В то же время я полностью реальный человек, живу и работаю в социуме. И вот еще что: этот город меня держит. Как живое существо. Я уже делала попытки «переместиться», но он не отпускает. Словно мы обречены друг на друга. Словно для него важен тот образ города, который я выстраиваю в своих текстах...
