Сегодня слова «Запад» и «Восток» так же популярны, как и во времена Р.Киплинга

Первое и очевидное: попытки создать как минимум систему общих ценностей, общего понимания приоритетов, провалились. Крах советской модели привлек всеобщее внимание к западной системе ценностей, и многие упоенно рассуждали о важности института частной собственности, стремились чтить закон и жить только в рамках правового государства. Долго говорили о важности прав человека и демократических институтов, но очень скоро все эти разговоры дали крен в сторону признания расхождения между идеалом и действительностью, мало того, сознательного провоцирования двойных стандартов и неприемлемости такого подхода в принципе. Как оказалось, у нас намного больше расхождений в понимании базовых принципов общежития, чем согласия в их единстве. 

Запад традиционно обвиняет славянство в непредсказуемости, в отсутствии логики в поступках, их пугает огромная территория России и ее неисчерпаемые ресурсы. Никто не ожидал, например, от российского руководства столь быстрых и решительных действий в ситуации с Крымом, но интерпретация этих действий не рациональная, а скорее метафизическая: «Умом Россию не понять». И закономерный вопрос: если страну сложно понять «умом», то как и чем можно ее понять? Верить, как говорили классики? Но вера — это вовсе не та категория, на которую опираются аналитики из Пентагона, госдепа и Лэнгли. Обратиться к традиционным категориям российского, славянского политического мышления, связанного с приоритетом правды, справедливости? Это вовсе непонятно, поскольку правд, как известно, может быть несколько и, вообще, правда всегда на стороне того, у кого больше танков. Запад концептуален, стремится к ясности и определенности в планах и действиях. Славянство, Россия аморфны, много говорят о вере, истине, божественном Провидении, что как минимум вызывает впечатление разговора на разных языках и нахождения в разных смысловых плоскостях. Запад легко впадает в панику: иначе как можно расценить свертывание после событий в Крыму программ сотрудничества с Россией, составление проскрипционных списков, призывы прислать на территорию соседних стран больше танков, ракет, самолетов и просто солдат. Пехотные дивизии морпехов как средство защиты от непредсказуемости? Да, в рамках западного стиля мышления это понятно, оправданно и действует успокаивающе. Но столь же понятно и иное: это не способ и не средство решения возникающих противоречий.

А мы — не демонизируем ли Запад? Хотя бы в том смысле, что считаем его виноватым во многих наших бедах и проблемах? Но ведь Запад — это очень сложная смысловая конструкция. Он не един. У него есть общее понимание приоритетов, но существуют и принципиальные разногласия, и они на слуху в последнее время (расхождения по вопросу миграции и мигрантов, финансовой политики, помощи бедствующим членам союза и т.д.). Запад очень привлекателен для нас, Запад очень силен и имеет безграничный потенциал развития, и мы действительно со времен Петра, а то и Алексея Михайловича пытаемся догнать его и овладеть сокровищницей знаний и опыта, культуры. За это время, к слову, возник дискомфорт, связанный с тем, что эти попытки пока успехом не увенчались, а все апелляции к привычным словесным оборотам, вроде того что «у нас великое будущее», как–то не срабатывают. Да, можно трижды повторять известные тезисы славянофилов, Федора Достоевского о нашей «всемирности», «божественности», «соборности» и «предназначении», но это нисколько не разрешает обычные вопросы бытия — о дорогах, туалетах и прочих банальностях. Во многом прав один из журналистов, заявивший, что «что чем больше мы рассуждаем о духовности, тем чаще не попадаем в писсуары».

Когда–то в советские времена применительно к национальному вопросу была предложена универсальная формула развития: сближение наций через их расцвет. В каком–то смысле эту максиму можно применить и к теме нашего разговора: сближение Востока и Запада через их расцвет, развитие, укрепление самобытных начал. Давно понятно: ты тогда представляешь интерес и ценность, когда обладаешь этими самыми ценностями. Россия столетиями ворочалась в своем медвежьем углу и была малоинтересна Западу до той самой поры, пока не предложила миру высочайший уровень культурных, материальных достижений. Пушкин и Гагарин — что больше надо для того, чтобы появились чувство собственного достоинства и уверенность в том, что нации есть что предъявить миру. Славянство может претендовать на роль великой цивилизационной системы, но не тогда, когда уйдет в астрал метафизических доказательств своей великой будущности, а когда использует эти метафизические предпосылки для решения вполне конкретных и прагматичных задач — ради конкретного и очень живого человека, нашего человека.

Споры о том, Европа мы или нет, для нас, белорусов, достаточно бессмысленны. Мы — географически, исторически и ментально европейцы! Но, скажем, известный российский теоретик Н.Данилевский доказывал, что Россия к Европе не имеет никакого отношения. У нас, мол, особая цивилизация, культурный тип. Своя позиция по этому поводу была и есть у евразийцев. Таможенный союз в этом аспекте дает основания для новых интерпретаций этого старого спора, в идеологическом контексте. Вообще говоря, здесь больше идеологии, чем понимания существа дела. А сущность заключается в том, что навязать ту или иную идеологему обществу достаточно сложно, эта идеологема должна вырасти из тех реальных процессов, которые происходят на наших глазах. Она должна иметь органический, а не искусственный характер. От того, что мы на всех углах заявим о собственном «европеизме», Европы у нас в доме больше не станет. Может, поэтому имеет смысл решать конкретные задачи конкретного общества, что, собственно, и происходит у нас в доме, оставив на потом подведение теоретических итогов? От того, что мы будем утверждать разные подходы к сути вещей и процессов, эти вещи и процессы лучше не станут. Да, у нас могут быть разное понимание ценностей с западным обывателем, разное содержание экзистенциального страха перед войной и осознание того, кто ее может развязать и почему. Но это нисколько не дезавуирует наше общее стремление избежать войны, как не исключает нашего стремления добиться паритета не только в военной сфере, но и в сфере культурной. А это, пожалуй, будет важнее.

Понять друг друга, конечно же, можно. Для этого целую науку придумали — герменевтику. Но и без всякой герменевтики можно и нужно больше слушать партнера, искать не принципиальные различия, а принципиальные черты сходства. Мы несем в себе родовые черты исторического непонимания, ментальной несхожести, политических разногласий. Но это вовсе не повод закрывать друг перед другом дверь и приглашать зайти как–нибудь попозже, лет эдак через двести. Нет у нас такого ресурса.