Критик и писатель традиционно находятся по разные стороны баррикады... Но случается, когда обе ипостаси воплощаются в одной личности. Владимир Гниломедов известен как литературовед, возглавлявший долгое время Институт литературы Академии наук, академик, автор многих монографий... А теперь на полках книжных магазинов можно увидеть объемные романы, на обложках которых значится имя автора: Владимир Гниломедов.
— Вы пишете в жанре романа... Но ведь говорят, что настало время малых форм?
— Мой коллега из Гомеля, литературовед Иван Штейнер, тоже постоянно твердит о том, что крупные формы в литературе, такие как роман, повесть, изжили себя. Знаете, я с этим не спорю, потому что жду, что коллега сам придет к обратному выводу. Дело в том, что такое утверждается не впервые. В 1920–е годы было литературное объединение ЛЕФ, Левый фронт искусства. Там тоже настаивали на этих малых формах и считали, что в литературе должны господствовать журналистские жанры. Статьи, этюды, очерки, наброски... Что это более революционно. Но еще никому не удавалось предсказать развитие литературы. Она — как вода, сама находит пути, где ей течь. И в конце 1920–х опять стал развиваться роман. Почему? Есть такие вопросы духовного порядка, бытийного, онтологического, на которые произведения малых форм ответить не в состоянии. Не хочу принизить малые формы... Они подготавливают переход к большим. Многие знаменитые писатели, взять Ивана Чигринова, Вячеслава Адамчика, Бориса Саченко, начинали с рассказов, потом обратились к романам. Форма романа, конечно, развивается. Взялся перечитать книгу писателя XVIII века Смоллета «Приключения Перегрина Пикля»... Ну невозможно же читать! Скучно... Сегодня роман становится более субъективным. Он сохраняет свою основную черту — эпичность, масштабность, но в то же время делается каким–то очень личным. «Сто лет одиночества» Маркеса... «Имя Розы» Умберто Эко... «Парфюмер» Зюскинда... Это совсем новая поэтика, логические связи... Надо все это читать и учиться, чтобы не идти проторенной дорогой. Я, например, включаю в свои романы документы, объявления, газетные публикации... Стараюсь оживить повествование. Тем более сегодня сектор свободы для литератора значительно расширился. Правда, злоупотреблять этой свободой нельзя.
— Но можно ли свободно интерпретировать исторические факты во имя создания жизнеспособного национального мифа?
— Художник, перед тем как ударяться в экспериментальные изыски, чтобы нарисовать человеческое тело, должен знать его анатомию. Когда это знаешь, можно что–то и деформировать в изображении. Так и писателю–историку надо знать историческую правду. Хотя абсолютную правду узнать невозможно, она не статична, она связана с нашими возможностями ее постичь. Писателю позволено делать на чем–то акценты, но у него должен быть «фундамент» реальных фактов. Что касается национального мифа, он владеет собственной энергетикой. Его не надо создавать, он создается сам — в народном сознании, благодаря участию писателей, художников, драматургов, их работе по осмыслению прошлого. Вспомните книги незабвенного нашего Владимира Короткевича. Там много придуманного. В «Дикой охоте короля Стаха» описываются среди блюд, которые подавались к столу шляхтича Дубатовка, «ласiныя губы ў салодкiм воцаце». Я перечитал старинные кулинарные книги — не существовало такого блюда. Владимир Семенович придумал его... Но это не противоречило общей картине. У Короткевича при всем роскошестве красок ощущается мера во всем. Конечно, есть литература, в которой преднамеренно что–то гипертрофируется, например, какое–то качество героя — его сила, красота... Это, наверное, тоже имеет право на существование... Вспомните, в «Слове о полку Игореве» Всеслав Чародей оборачивался волком и за ночь пробегал от Киева до Полоцка. Но бывает очевидная неправда или вызов правде. Например, я читал книгу, в которой утверждается, что прародина белорусов — Швеция... В этом утверждении мне видится или наивность, или установка на эпатаж.
— Продолжаем ли мы еще идти «повторительным курсом», о котором говорил Максим Богданович, пытаясь в спешке заполнить незанятые в литературном процессе ниши, или же они все заполнены?
— Наш любимый Максим Богданович здесь был не прав. Да, мировая литература, в том числе и европейская, представляет собой некое единство и творческих свершений, и художественных закономерностей. Но есть в каждой национальной литературе свои особенности. Мне довелось быть в Шри–Ланке. Там очень почитают Чехова. Чехов побывал там, когда возвращался с Сахалина, и на Цейлоне каждый год отмечают годовщину этого события. Интеллигенция собирается в российском посольстве... Попал на одну из этих годовщин и я. Понял, что местные литераторы очень высоко ставят чеховскую прозу. Но как драматурга они Чехова не знают и не воспринимают. Потому что на Цейлоне нет жанра драматургии в европейском понимании, есть сценическое действо в масках. Можно сказать с долей условности, что жанровые ниши в нашей литературе заполнены, но и здесь все текуче, все находится в движении. Ниша заполнена, но всегда есть возможность, что кто–то напишет лучше. Говорят про «нацыянальны куфар»... Там хранится много сокровищ. Но их нужно проветривать. Выносить во двор и развешивать на свежем воздухе все эти вышиванки, кожухи, андараки... То есть включать наше наследие в современный контекст, переосмысливать.
— Много говорят о падении интереса к книге, о мизерных тиражах и невозможности для авторов издаться... Предлагают разные рецепты, чтобы исправить ситуацию.
— Когда–то Владимир Короткевич рассказывал мне, как в начале ХХ века словацкие писатели стали писать детективы на словацком языке. И благодаря этому усилился интерес к языку, начала развиваться литература. Это же использовал Короткевич. Сегодня детективом не поможешь, он тоже, как мне кажется, исчерпал свои возможности. Теперь и писать стало труднее. Литература, искусство связаны с намерением удивить человека, а удивить нашего современника стало чрезвычайно проблематично. Но читать люди никогда не перестанут. Цивилизация развивается таким образом, что если что–то появляется, оно не обязательно зачеркивает предыдущее. Люди до сих пор собирают почтовые марки...
— Герой вашего произведения «Улiс з Прускi» уезжает на заработки в Америку... Это из семейной истории?
— Да, мой дедушка, Леонтий Михайлович, ездил в Америку в 1906 году, — одолжил деньги на новую хату, надо было отдавать... Работал там вплоть до Первой мировой войны. О белорусах, которые тогда массово ездили в Америку, никто не писал. Только у Горецкого есть рассказ «Американец». Конечно, в советский период об этом тяжело было написать правдиво. А ведь интересно, как они там жили, например, как себя чувствует человек, не владеющий языком? Мой герой говорит: чувствую себя, как в лесу, а вокруг птицы щебечут. После романа о белорусах в Америке тема рода продолжилась... Когда наступали немцы, мои односельчане оказались в беженстве, в Самарской губернии. Есть там такое село Заплавное. С 1916 года по 1922 год они там жили. И мне захотелось хотя бы частично и об этом рассказать. В конце 1970–х я подал заявление, и мне на целый месяц дали творческую командировку — литераторам в то время предоставлялась подобная возможность. При этом суточные были 5 рублей, в то время как обычная командировка «стоила» 2.60. Я поехал в Куйбышев, работал в архиве, ездил в село Заплавное, в Оренбург. Архивы находились в плачевном состоянии. Как документы беженцев в свое время пересыпали хлоркой и положили, так они и остались лежать, перевязанные бечевками...
— А почему — хлоркой?
— Потому что тогда свирепствовал тиф. Я все это разворачивал, перебирал железнодорожные билеты, справки, заявления... Запасался материалом. Написал о пребывании односельчан в беженстве... Потом — роман о периоде, когда они вернулись из России домой. В Поволжье начинался голод, а родные места оказались в Польше, надо было ехать за визами в Москву... Заказывать вагон... Приехали, а тут все полынью заросло, березняк на подворье... Всего вышли три моих романа. Четвертый печатается в журнале «Полымя». Хочу еще о Великой Отечественной войне написать. Ведь война своя была в каждом регионе... На Витебщине, Гомельщине... Хотя трагичность и героизм были везде. Сколько еще несказанного...
— Что такое профессиональный писатель и где его место в современной жизни?
— Сегодня научно–аналитическое начало сближается с художественным. Это можно проанализировать на творчестве Умберто Эко. Его романы очень книжные, проникнутые научными изысканиями. А научные работы — какие–то писательские. И я уже не могу научную статью написать сухо... А место писателя — это относительно. Был такой русский литератор граф Хвостов, при жизни над ним все смеялись: графоман... А сегодня диссертации пишут по его творчеству. Нужна, конечно, профессиональная удача. Бывает, писатель воскресает из забвения. Бывает, писал для детей — читают взрослые, и наоборот... Бывает, книга попадает за рубеж и ее оценивают выше, чем на родине... Но в будущее нашей литературы надо глядеть с оптимизмом. Для этого есть все основания.
