Михаил Светин: трагедия моей жизни в том, что я обидел Данелию

«Я потерял близкого мне по духу режиссера, и эта заноза торчит в душе всю жизнь» — о ссорах и спорах с великими режиссерами, об откровенных разговорах с Людмилой Гурченко, а также о том, почему его паспорт врет, актер рассказал «ТН».


— Популярность ко мне пришла поздно, только после 45 лет, когда я снялся в комедии Гайдая «Не может быть!», а затем у Данелии — в «Афоне».

«Афоня» — это трагедия и грусть всей моей жизни. Георгий Николаевич пригласил меня, неопытного киноактера, на небольшую роль шофера Воронкова, а до этого я сыграл всего в паре картин. Съемки проходили в Ярославле. Данелия встретил меня в гостинице и повел к себе в номер. Говорит: «Сейчас сбегаю за бутылочкой и позову своего сына (он ему на картине помогал), хочу вас познакомить». Приносит выпить, приводит Колю — полненького симпатичного парня (спустя несколько лет Николай, сын Данелии и Любови Соколовой, погиб при невыясненных обстоятельствах. — Прим. «ТН»). Мы с Георгием Николаевичем хорошо посидели, душевно пообщались. Никогда больше я не сталкивался с таким трепетным отношением режиссера к актеру.

Мне предстояло сыграть всего две сцены — с Леней Куравлевым под ливнем и на собрании, где обсуждают поведение Афони. Начали с ливня. На площадку подъехала пожарная машина, все бегают, шланги раскручивают, готовятся. А я заранее себя накачиваю, стараясь вызвать необходимый эмоциональный градус. Данелия это заметил, подошел и тихо сказал: «Миша, еще рано, не заводи себя, не траться».
 
Эта забота меня очень тронула. Начинаем снимать — дубль за дублем, пока под струями холодной воды мы с Куравлевым окончательно не продрогли. Данелия принес нам водки, чтобы согреться, и обратился ко мне: «Миша, за три дня не успею тебя снять, придется на день задержаться». И тут что-то на меня нашло: «Никак не могу! В Питере завтра съемка, я обещал приехать». У меня была эпизодическая роль в телеспектакле, и, разумеется, я мог бы ее перенести, но меня понесло: «Меня ждут, мы договорились». Данелия взвился: «У тебя, значит, важные съемки, мать твою! А у меня что?!» Развернулся и ушел.

В итоге он поднял всю группу — человек сорок — еще до восхода солнца. Все вышли на площадку, недовольные, злые… Сцену на собрании, правда, отсняли быстро, я уехал, и больше мы с Георгием Николаевичем не виделись. И озвучил моего героя другой актер.

Я потерял близкого мне по духу режиссера, сильно его обидел. До сих пор стыдно за совершенную глупость. И ведь не спишешь на молодость — мне было уже за сорок! Почему я вдруг начал вести себя как капризная звезда — не понимаю. Конечно, надо было по­ехать к Данелии, извиниться. Но я этого не сделал. И сейчас… спустя ровно сорок лет говорю: «Георгий Николаевич, простите меня».

Я часто вел, да и сейчас веду себя как глупец. Чувствую, что меня уже никто не остановит. (Смеется.) Например, отказался сниматься у Гайдая в его последнем фильме «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди». Прочел сценарий, расстроился. Звоню Гайдаю: «Леонид Иович, что же такое! В предыдущем фильме «Частный детектив, или Операция «Кооперация» я висел на крюке и говорил дочери: «Надо прощаться». А здесь опять: «Надо сдаваться». Снова та же эмоциональная краска!» И Леонид ­Иович Гайдай, у которого большие актеры с радостью снимались в маленьких эпизодах, после паузы спросил: «Миша, а что бы вы хотели сыграть?» — «Надо подумать», — важно ответил я. «Тогда до лучших времен», — сказал мне Гайдай и повесил трубку. Это был наш последний с ним разговор. Каца сыграл Джигарханян.

— Интересно, как реагирует ваша жена, когда вы так поступаете?

— Она говорит всегда одно и то же: «Дурак». А кто спорит? (Смеется.)

— Михаил Семенович, один из ваших первых фильмов — «Не может быть!» режиссера Гайдая — давно в золотом фонде советского кино. Как он снимался?

— С Гайдаем я встречался трижды. Первый раз он снимал меня в «Фитиле», затем — в картине «Не может быть!», ну а третья наша с ним работа — «Частный детектив…».

В образе Виталия Борисовича из фильма «Не может быть!» — соседа Горбушкина, за которого потом выходит замуж бывшая жена этого маленького воришки (Гребешкова), — много импровизации. Гайдай ее по­ощрял. Помните сцену, когда брат жены Горбушкина (Невинный) отсылает ее разводиться? Она убегает, а мы молча смотрим ей вслед. Пауза… Гайдай обращается к нам: «Ребята, тут надо что-то придумать — нет репризы, нечем закончить сцену. Идите, даю час. С меня бутылка». Мы втроем — я, Слава и Нина Гребешкова — разбрелись в разные стороны. И тут меня осенило! После того как герой Невинного таскал меня за шкирку, он должен повернуться ко мне и почти плача сказать: «Береги ее».

Возвращаемся на площадку. Гайдай выслушал меня, говорит: «Отлично, снимаем». Но сцена удалась лишь с четвертого дубля, потому что первые три Невинный не мог закончить эту фразу, прыскал от смеха: «Береги ее… Ха-ха-ха, ой, не могу!» Гайдай кричит: «Слава, соберись, у меня осталось мало пленки». Кстати, бутылку за свою находчивость я так и не получил.

Импровизацией стало и то, как мой герой по ходу дела свистнул будильник. Когда я выходил с узлом купленных вещей, Невинный спрашивает: «А ты за все заплатил?» — «Да заплатил, заплатил», — отвечаю я, а у самого звонит за пазухой украденный будильник.

Стыдно признаться, но почему-то я слишком много о себе думал и вел себя вызывающе, часто раздавал «ценные указания» и даже давал советы самому Гайдаю! Слышу, как тот говорит оператору: «Здесь бери Светина крупно». А я замечаю: «Нет, что вы! Тут надо снять мой выход издалека». Видимо, чтобы со мной, дураком, не связываться, он согласился. И получилось черт те что. Я же не знал, что все артисты борются за крупный план, и пытался играть как в театре. До сих пор не понимаю, почему он вообще меня не выгнал.  

Кстати, то, что я снялся у Гайдая, однажды сыграло против меня. Как-то пробовался в «Гараж» Рязанова, но на худсовете утвердили не меня, а Фараду, заметили: «Смешно-то смешно, но пахнет Гайдаем». С Рязановым у меня вообще не сложилось. Он приглашал меня и в «Служебный роман» на роль мужа секретарши Верочки, мы даже репетировали с Ахеджаковой, а потом сообщили, что моего персонажа из сценария вырезали.


— А с Константином Бромбергом, режиссером «Чародеев», отношения сложились?

— Слава Богу, он позволял импровизировать и нас с Виторганом не трогал — мы делали что хотели. Перед началом съемок я решил, что на голове моего героя непременно должна быть черно-белая заячья шапка, и реквизиторы сбились с ног, но смешную шапку достали. Помните, она приподнимается на моей голове? Вообще снималась картина легко, но, на мой взгляд, скучновато. Никому из нас даже в голову не приходило, что фильм станет народным, полюбится миллионам и проживет длинную жизнь.

— В «Любимой женщине механика Гаврилова» вы снимались с Людмилой Марковной Гурченко. Какой она вам запомнилась?

— Она гениальная актриса. Съемки шли в Одессе несколько месяцев, мы жили, если не ошибаюсь, в гостинице речного порта. Совершенно неожиданно Людмила Марковна стала вести со мной доверительные беседы. После съемок предлагала посидеть у нее в номере, поболтать. Я больше слушал, а она рассказывала про свои обиды на мужчин, переживания. Часто вспоминала Кобзона — мне показалось, что их развод оставил в ее душе незатягивающуюся рану. Людмила Марковна была одиноким человеком. И умная, и красивая, и талантливая, а словом перекинуться не с кем. Одиночество, видно, частый спутник талантливых людей.

Гурченко была очень эмоциональной. На съемочной площадке спорила с Тодоровским так, что искры летели! Он был добрым, а она — резкой, и порой я не выдерживал, вмешивался, заступаясь за Петра Ефимовича. И тогда от Гурченко перепадало и мне: «Миша, не лезь! Ты приезжаешь-уезжаешь, а я постоянно здесь». Мне кажется, она себя специально вздрючивала, чтобы настроиться на необходимую волну.

— Вы с ней виделись после тех съемок?

— Нет, никогда.

— Михаил Семенович, в какой роли вы больше всего похожи на самого себя?

— Пожалуй, в «Безымянной звезде». Хотя нет! Был такой фильм Константина Ершова — «Не было бы счастья…», где я практически сыграл самого себя. Маленький одинокий человечек, которому не с кем пообщаться, поэтому вечерами он выходит в подъезд с помойным ведром в руках и ждет, пока кто-нибудь не сядет в лифт. Последним вбегал в него и будто случайно подпрыгивал, лифт застревал, и… начиналось долгожданное общение.

Мне, как и моему герою, тоже всю жизнь не хватает собеседников. Люблю эту картину. Жаль, что она не очень известна, хотя в ней снимались прекрасные актеры — к примеру, молодой Мягков. Да я и сам был не старый — чуть больше пятидесяти.

— В этом году у вас юбилей: в декабре исполнится 85 лет. Готовитесь к пышным торжествам?

— Если откровенно, то втихаря мы юбилей уже отпраздновали. По паспорту я моложе на год. Война, эвакуация, потеря д­окументов. В метрику случайно записали 1930 год вместо 1929-го. В декабре мы с женой собрали близких друзей, отметили это событие в ресторанчике. Все долго и высокопарно говорили про мою гениальность, о том, что я единственный и неповторимый. Пришлось терпеть. В те дни я почему-то вспоминал свою жизнь — детство, юность, все свои 120 фильмов. С интересом полистал книгу, которую несколько лет назад написала известный театральный критик Елена Алексеева по следам наших с ней ночных телефонных разговоров, с любопытством посмотрел архивные фотографии. Дел всегда так много, что поразмышлять о прошлом некогда, а тут нашелся хороший повод.

Сейчас я вам покажу эту книгу и фотографии! (Достает с полки, листает.) Вот я пионервожатый, с аккордеоном на груди, в окружении симпатичных девчат. Ох, как же мы гуляли ночами! Скажу откровенно: я пользовался большим успехом у девушек. А это я в армии, сначала в военном оркестре, потом солдат батальона САУ — самоходных артиллерийских установок — и, наконец, снова в военном оркестре города Умани, где и закончилась моя служба. Вернулся на третий курс Киевского музыкального училища по классу гобоя — там и решил поступать в театральный.

В училище у нас преподавал актерское мастерство провинциальный актер Александр Леонидович Бельков. Вечерами собирал нас у себя дома, включал граммофон. У него была уникальная коллекция пластинок — три тысячи — от речей Ленина до Шаляпина и Лемешева. Сидели, слушали. А потом он раздавал каждому бумажки с написанными от руки ролями, и мы репетировали маленькие спектакли.

Однажды играли даже «Без вины виноватых» — мне досталась роль актера Шмаги. Копируя Грибова, который играл Шмагу в одноименном фильме 1945 года, я раздобыл дедушкино старое пальто с дыркой, положил в карман огрызок сигары, который по ходу пьесы эффектно доставал. Образ получился настолько живым, что зрители после спектакля кричали: «Миша, ты должен стать артистом».

Получив диплом музыканта, я отправился в Москву поступать в театральный. Но никуда не прошел — ни в Щукинское, ни в ГИТИС. Стою на улице, вижу: афиша выступления Райкина, моего кумира. Я выяснил, что он живет в гостинице «Москва», и немедленно отправился прямо туда. Позвонил из вестибюля в номер Аркадию Исааковичу. Трубку подняла его супруга: «Он будет поздно, звоните завтра». И так шесть дней подряд.

На седьмой захожу в гостиницу, а по лестнице спускается Райкин. Кинулся, перегородил ему дорогу: «Возьмите меня к себе в театр! Хотя бы послушайте! Это займет не больше трех минут». — «Ну ладно, приходите завтра в Театр Маяковского к часу дня».

Уже к вечеру я растрезвонил своей украинской родне, что поступил к самому Райкину! На следующий день поехал в театр. Аркадий Исаакович велел что-нибудь почитать. Я сложил руки на животике и, подражая чтецам, начал с рассказа Чехова «Оратор»: «В одно прекрасное утро хоронили коллежского асессора Кирилла Ивановича Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве: от злой жены и алкоголизма». Тут Райкин прыснул! Я остановился: «Ну что?» Он махнул рукой: «Продолжайте». Когда я закончил, Райкин сказал: «Погуляйте в фойе».

Я был очень доволен собой. Ко мне подошла помощница режиссера и начала: «Знаете, вы понравились Аркадию Исааковичу…» — «Это понятно. Как у вас с жильем?» — прерываю я ее. Она странно на меня посмотрела, но промолчала. Через некоторое время вышел Аркадий Исаакович. «Я приму вас в театр, но мы пригласим педагогов по актерскому мастерству — надо избавиться от южного говора». Я же провинциальный мальчик и произносил «милитсия», «провинсия»…

Поселили меня в гостинице «Центральная» — в одном номере с водителем Райкина Сережей. Мастер выбил для меня место ученика и суточные — 26 рублей, в месяц набегала приличная сумма. И тут со мной начало твориться нечто невообразимое. Крыша поехала! Я начал гулять по ресторанам: выпивки, девочки… Если не пускали в кабак, кричал: «Я ученик Райкина!» — и открывались любые двери.
 
Репетиции начинались рано, в 11:00 Райкин был уже на сцене, а я еще с гулянки не заявился. Молодой, здоровый, сутками не спал. Он вызывал меня в кабинет и пытался привести в чувство. «Миша, у нас так не делают: не опаздывают, не прогуливают, не курят, не приходят с похмелья», — говорил он мне тихим голосом. Дошло до того, что я совсем совесть потерял и, как позже Гайдаю, начал делать замечания… ему самому! Заявлял: «Вот тут вы неправы». А он в ответ: «Это не я, Миша, это режиссер так поставил».

Чаша его терпения лопнула, когда я устроил драку с одним актером и довел супругу Райкина, Руфь Марковну, до белого каления. Тогда мне в мягкой форме указали на дверь.

Мы с Аркадием Исааковичем встретились еще раз спустя 15 лет. Он выступал в одном из питерских ДК, я прошел через служебный вход. Он сразу меня узнал: «Миша, как твои дела? Как мама в Киеве?» Мы встали у окна и минут двадцать разговаривали. Я рассказал, что играю в Малом драматическом театре у Додина. Он порадовался.


— Как же вы, не получив профессионального образования, все же сумели стать актером?

— После того как я ушел от Райкина, прямиком направился на актерскую биржу. Она располагалась в центре Москвы, в Саду имени Баумана. Подхожу к входу и вижу огромную толпу. Меня заметил какой-то дядя в тюбетейке, подбежал: «Вы хотите работать в театре?» И, услышав да, взял меня за руку, потащил за собой. Подвел к маленькому человечку: «Вот, это директор театра». Какого — не сказал, а мне все равно, лишь бы куда взяли! Тот спрашивает: «Какое у вас образование? Актерский опыт имеется?» Отвечаю уверенно: «Играл Шмагу в «Без вины виноватых». Он говорит: «8 сентября ждем вас в театре». И протягивает деньги — «подъемные». «Договорились», — отвечаю, кладу сто рублей в карман и двигаюсь к выходу. Мужчина в тюбетейке кричит вслед: «Миша, а куда вы собираетесь ехать?» — «Да, кстати, а куда ехать?» — спрашиваю я, наивный 26-летний дурачок. Он объясняет: «В Камышин Сталинградской области».

В Камышине мне сразу дали главную роль в спектакле «Брак поневоле» по Мольеру. Публика моментально меня приняла. Звезда Камышинского драматического театра, артист Николай Николаевич Гуро, за это меня невзлюбил. Еще бы — перетянул одеяло на себя!

В «Браке поневоле» я играл плешивого старикашку, а мою молодую жену — 17-летняя артистка Бронислава Проскурнина. Красивая невероятно! Фигурка — глаз не оторвать. А я любвеобильным был, красивых женщин не пропускал. Через два месяца говорю ей: «Давай поженимся». — «Нет, я должна подумать», — отвечает мне Броня. «Тогда я женюсь на дочери Гуро!» — «Я согласна».

— Неужели поставили жесткий ультиматум любимой девушке?

— Клянусь. Расписались. Через год она мне заявляет: «Все, разъедемся с тобой». Провоцирует, намекает, что актеры ветреные: сезон закончился — любовь прошла. Я уговариваю: «Броня, я же порядочный человек». И вот уже более полувека мы вместе.

— Вы сменили много театров, пока не добрались до Ленинграда. Это случайно вышло или опять-таки судьба вела?

— Я до этого работал всего в семи театрах. В Камышине, Кемерово, Пензе, Иркутске, Петропавловске, Петрозаводске и недолго — в Киеве. Как коренной киевлянин, мечтал там осесть. И когда случайно оказался в Харькове во время гастролей там Киевского театра оперетты, отправился на прослушивание, прихватив с собой балетную пачку. Танец маленьких лебедей произвел впечатление, и меня пригласили в труппу. Мне дали большую роль, я начал готовиться к премьере, и вдруг вызывает главреж: «Миша, нам нужно расстаться. Ты выглядишь на сцене патологически!»

Пришлось из Киева уехать. Хорошо, что Броню зря не дернул — она ждала меня в Иркутске. Но мечта перебраться в большой город нас не покидала, поэтому мы приняли предложение от Музыкально-драматического театра Карельской АССР в Петрозаводске — там и до Ленинграда рукой подать. Оба перешли в Малый драматический. Там главным режиссером был Ефим Падве, а Лева Додин ставил свои спектакли.

Мы с Броней пришлись ко двору. Она, кстати, по сей день служит в этом театре, а меня переманил Петр Наумович Фоменко — в то время главреж Ленинградского театра комедии (сейчас — Санкт-Петербургский театр комедии имени Акимова. — Прим. «ТН»). Я служу в нем 35 лет.

Мы с Броней очень много работали, но наш квартирный вопрос никак не решался. Жили трудно, годами снимали углы в подвалах. Свою первую жилплощадь — большую комнату в коммуналке — я получил лишь после «Чародеев». Из-за этого наша с Броней дочь Светлана почти до школы жила в Киеве, у моей мамы. Нам некуда было ее забрать.


— Михаил Семенович, где вас застала война?

— В 1941 году я неожиданно заболел туберкулезом. Был здоровым ребенком, и вдруг такое. Видно, где-то заразился. Мама пробила для меня путевку в детский санаторий в Алупке. Туда я приехал 30 мая 1941 года, а 21 июня благодаря целебному воздуху и прекрасным врачам уже был здоров. Пора было выписываться, но тут началась война.

Сначала никто не понял масштабов беды. Учительница говорила, что победа практически на пороге, а немцы подходили к Киеву… Родители уехали в Ташкент, к отцовской сестре Нюре. Когда-то ее, 14-летнюю красавицу, похитил в Одессе татарин Василий Шамсудинов, увез в Узбекистан. Оттуда мама бомбардировала телеграммами санаторий, умоляла выслать ребенка в Ташкент. Но как?! Всех нас спешно эвакуировали в Карачаево-Черкесию, под Теберду. На громадном пароходе, с пулеметом на палубе, мы плыли через Керченский пролив. Нас, детей, спустили в трюм, раздали по дольке лимона, чтобы не укачивало, и заперли в темноте. Страшно не было, мы болтали, веселились, пока где-то вдали что-то бухало. Это я потом понял, что нас бомбили. До Теберды добрались без потерь, разместились в здании местной школы. Туда-то и пришло письмо от мамы с мольбой прислать меня к ней.

Воспитательницы сшили мне синюю бархатную безрукавку и шапочку с ушками и сказали: «Миша, ты отправляешься в Ташкент, к своей семье». Пока ехали на вокзал, они плакали, а я не понимал почему, ведь я еду к маме! Сажая меня в теплушку, они сунули мне в руки мешочек с сахаром и 200 рублей и попросили каких-то тетенек за мной присмотреть — нам предстояло ехать целый месяц. Когда наконец добрались до Ташкента, те женщины провели меня по указанному на бумажке адресу.

Став старше, я узнал, что через две недели после моего отъезда в Теберду пришли немцы и первым делом расстреляли главврача с женой, уничтожили всех детей в нашем санатории и воспитателей. Не осталось никого.

В Ташкенте мы прожили четыре года. Об этом городе я могу рассказывать сутками! Сейчас сложно представить, как мы ютились вчетвером — мама, папа, я и младший брат — в семиметровой комнатке с земляным полом. Папа болел, поэтому все больше времени проводил дома. Он был очень талантливым. Не зная нот, играл на любом музыкальном инструменте. А еще уморительно показывал сценки, поэтому его часто звали на свадьбы. А мама выучилась переплетному делу и этим зарабатывала на жизнь. Денег не хватало, и мама наладила «бизнес». Покупала матрас, набивала его хлопковыми женскими чулками и везла в Россию продавать. Это называлось спекуляцией и грозило расстрелом, но пронесло.

Я с утра до вечера торчал на рынке и торговал папиросами, которые сам же и крутил, хлопковыми платками, которые ткали наши соседи — набожные евреи, женскими чулками и даже холодной водой! Брал цинковый чайник размером в половину меня самого, шел на колонку, наливал ледяную воду и тащился на рынок, где изнывали от зноя торговцы. «Муш дай су!» («Есть холодная вода!») — кричал я по-узбекски и за полчаса распродавал весь запас.  

— Какой сообразительный мальчик!

— Действительно, я рос очень сознательным. В Киеве, как и в Ташкенте, круглыми сутками носился по городу — продавал сигареты, кормил семью, хотя никто меня не заставлял. Жаль, что папа не застал моего успеха на актерском поприще. Он умер в 56 лет от инфаркта.

Мама умерла в апреле 1983-го. Ей было 78 лет. Она говорила мне: «Мишенька, тебя все любят! Хочу еще пожить, понаслаждаться этим».

— Расскажите про своих внучек. Знаю, что они живут в Америке.

— Внучки живут со своими родителями — моей дочерью Светой и ее мужем. Он программист, несколько лет назад получил там работу. Мы с Брониславой летаем к ним, когда здоровье позволяет, но чаще — они к нам. Вот прилетали вчетвером накануне моего юбилея. Аня, старшая внучка, стала художницей. Сашка, младшая, наверное, будет актрисой. Ей 13 лет, но уже видны задатки. В школьной постановке играет главную роль — птичку.

В общем, жизнь продолжается.

---

Михаил Светин

Родился: 11 декабря 1930 года в Киеве

Семья: жена — Бронислава Проскурнина, актриса; дочь — Светлана; зять — Сергей, программист; внучки — Анна (26 лет) и Александра (13 лет)

Образование: окончил Киевское музыкальное училище

Карьера: служил в театрах Камышина, Кемерово, Петропавловска, Иркутска, Пензы, Петрозаводска, Киева. С 1970 по 1980 год — в Малом драматическом театре в Ленинграде. С 1980 года — актер Санкт-Петербургского театра комедии им. Акимова. Снялся более чем в 120 фильмах, среди которых: «Агония», «Афоня», «Не может быть!», «Двенадцать стульев», «Любимая женщина механика Гаврилова», «Чародеи». Народный артист России