Лариса Удовиченко: «Я всегда жила сердцем и эмоциями. Иначе не умею»

Эта актриса редко дает интервью, но для «ТН» сделала исключение. Накануне своего юбилея Лариса Удовиченко рассказала о друзьях по ВГИКу, о съемках с Владимиром Высоцким и Алисой Фрейндлих, о дочери Маше и о многом другом.


— Лариса, так уж принято: в юбилейные дни оглянуться в прошлое, что-то в нем переоценить, итоги какие-то подвести… Как у вас в этом смысле, вы довольны своей судьбой?

— Я не считаю юбилеи некими вехами, по-моему, это просто образные даты, придуманные людьми. Ну, ладно, допустим, полвека — действительно знаковая дата, или 100-летие, как у Зельдина. А остальное — точно ерунда, просто очередной день рождения. Промелькнул еще один год, так же как и предыдущие, для каждого человека в чем-то знаменательный, в чем-то неприметный. А что касается выводов и переоценок… Я в принципе склонна их делать — вне зависимости от юбилейных празднеств. С позиции своего сегодняшнего возраста понимаю, что, наверное, многого не сделала бы из того, что делала прежде, — впопыхах, в зашоре, в каком-то возбужденном эмоциональном состоянии. С кем-то не ссорилась бы, на что-то так категорично не реагировала бы. Хотя кто знает? Судьба ведь происходит из характера, а я всегда жила, да, впрочем, и сейчас живу сердцем и эмоциями. Иначе не умею. Другое дело, что теперь, с появлением определенного жизненного опыта, участия головы в моих поступках стало больше, но все равно в основном все делаю так, как подсказывает сердце. А значит, по большому счету ничего не переменилось.

— В какой же семье формировался ваш характер, определивший судьбу?

— Мамины родители — петербуржцы, преподавали в университете: бабушка — русский язык и литературу, а дед — то ли историю, то ли химию. Мама училась в ЛГИТМиКе, была очень красивая, похожа на Вивьен Ли. И такая интеллигентная, изысканная, утонченная, грациозная… Когда началась вой­на, мамин курс эвакуировали, но сама она осталась в Ленинграде, со своей мамой, которая в это время лежала в больнице. Блокадные годы — страшные, столько довелось пережить. Все мамины родные, кроме брата, умерли от голода. А бабушка моя — от последствий голода. Когда американцы начали сбрасывать на город продукты и у людей появились продуктовые пайки, они, изможденные, оголодавшие, конечно же, набрасывались на еду. А сразу есть досыта нельзя ни в коем случае, только постепенно, по чуть-чуть. Многие ленинградцы-блокадники тогда погибли от заворота кишок. В их числе была и Клавдия Тимофеевна. И бедная моя мама завернула тело своей мамы в простыню и на саночках повезла на Пискаревское кладбище.

А папины родители — из деревни Будылка Сумской области. В семье все учителя. Но папа, в отличие от своих сестер, тоже ставших преподавателями, окончил в Харькове медицинский институт, а потом военную академию в Ленинграде. Дальше участвовал в финской войне, в боях на Халхин-Голе, а в Великую Отечественную прошел все фронты, вплоть до Берлина, что удивительно — без единого ранения. Чудо. А в начале войны папа служил на Дороге жизни. В то время 19-летняя мама, оставшаяся в городе после эвакуации ее института, стала работать воспитателем в детском садике. Во время переправы детишек ее случайно увидел папа и… влюбился. На всю жизнь. При том что у него была семья — жена, двое детей. Но что поделать — любовь.

Всю войну всеми возможными способами он маме помогал, заботился о ней, отовсюду слал свои военные пайки и таким образом помог выжить. А когда вернулся с фронта, они зажили вместе. Сначала нерасписанными, потому что папе нужно было получить развод от прежней жены. А потом поженились… К счастью, у нас с папиными детьми от первого брака на всю жизнь сложились изумительные отношения. Виктора, к сожалению, уже нет в живых, а дорогая, любимая сестричка Светлана по сей день со мной. Когда я много и тяжело снималась в разных сериалах (одна «Даша Васильева…» чего стоит!), у меня совсем не хватало времени на дочку, которая тогда еще училась в школе. Но кто-то же должен был ею заниматься, быть душой дома. Вот такой душой и стала Светлана. Она удивительная — жизнерадостная, веселая, легкая, даже сейчас, в свои 78 лет, наивна и чиста, как ребенок.

Поскольку папа был человеком служивым, военным врачом, наша семья постоянно колесила, у нас даже адресов не было, лишь номера воинских частей. И мама всюду возила с собой остатки фамильного серебра, кузнецовского сервиза — красивые молочники, супницы, чашечки. (С улыбкой.) Кому они в гарнизонах были нужны, непонятно.

Я родилась в Австрии, поскольку тогда папина часть в составе советских ­войск располагалась в Вене. Но там я провела только первый год своей жизни. Дальше были бесчисленные переезды по нашей стране, а когда мне исполнилось семь лет, папа демобилизовался в звании подполковника медицинской службы, и мы осели в Одессе. Отец вышел на пенсию, которая была очень приличной, точно помню — 360 рублей; а мама по старой памяти опять стала воспитательницей в детсадике.

Папа был очень компанейским, веселым, оптимистичным, артистичным. Когда к нам приходили гости и выпивалось определенное количество горячительного, любил петь оперные арии, и, кстати, пел хорошо. В отличие от меня, к слову, совершенно лишенной слуха и голоса. А мама была более замкнутая, молчаливая, наверное, блокада так повлияла на ее характер. Но я почему-то больше тянулась к ней. Хорошо мы жили, дружно. И с сестрой дружили. Яна старше меня на семь лет, в отсутствие родителей, конечно же, верховодила, и я вынуждена была ей подчиняться. Но любила и люблю очень. Яна окончила экономическое отделение Политехнического института, а работать стала на киностудии — сначала администратором, потом директором картины, а затем в одесском Союзе кинематографистов.


— А вас как завлекло актерское дело?

— Я с раннего детства была уверена в том, что стану актрисой. Наверное, мамины гены сработали. В школе была невероятно занята. Во-первых, ­серьезно занималась художественной гимнастикой — ездила на тренировки в профессиональную спортивную школу, а во-вторых, посещала школьный драмкружок, из которого в старших классах перешла в Народную студию актера при Одесской киностудии, где проучилась три года. Это была профессиональная школа, где преподавали сценическое движение, речь, пластику, историю искусств и, естественно, актерское мастерство. Мы снимались в массовках, а мне даже довелось сыграть главную роль — Людмилочку в дипломной картине Александра Павловского «Счастливый Кукушкин». Там же в мужской роли дебютировал тогда еще никому не известный Владимир Меньшов. Ну а как только я получила аттестат, отправилась в Москву — получать актерское образование. Другие варианты даже не рассматривала.

— Родители не побоялись выпускать вас, совсем юную, из семейного гнезда?

— Нет, тогда ведь жизнь была не страшная и они ничего не опасались. К тому же ехала я не одна, а в компании нескольких человек из нашей студии. Да еще мне в столице было где остановиться. Там жил мой двоюродный дядюшка — замечательный художник с женой-искусствоведом.  

Как принято, подала документы во все московские театральные вузы, но тур окончательного отбора первым был во ВГИКе, и я его прошла. А поскольку курс набирали Сергей Герасимов и Тамара Макарова — а о лучшем нельзя и мечтать, — дальше я уже не видела смысла пробоваться еще куда-то.

На время учебы переселилась во вгиковское общежитие. Кто бы мог тогда подумать, что ребята, с которыми запросто общались, куролесили, валяли дурака, станут впоследствии прославленными режиссерами и актерами! Александр Сокуров учился на факультете научно-популярного кино, но тогда уже думал о художественном и постоянно приходил к своей однокурснице, моей соседке по комнате, обсуждать сценарии. До утра готовы были болтать, а я умирала, как хотела спать, и выпроваживала: «Саша, уже поздно, сил нет, пожалуйста, уходи!» Встретившись много лет спустя, мы со смехом вспоминали, как я его выгоняла. Я оправдывалась: «Саш, но я же не знала, что ты окажешься гением, а спать хотелось…» Александр Панкратов-Черный тогда же с нами учился, Борис Токарев, Николай Бурляев, Наталья Бондарчук, Сергей Никоненко, Павел Чухрай — на режиссерском факультете, нынешний глава «Мосфильма» Карен Шахназаров… Все собирались, что-то обсуждали, спорили, шутили. Это были замечательные творческие посиделки, но я и подумать не могла, что окружена такими талантами. Тогда все были равны. А Николай Еременко, окончивший курс Герасимова на пять лет раньше, был нашим наставником — учил нас, как себя вести, как играть. Одно время, после того как он отслужил в армии и деваться ему было некуда, вообще жил в нашей комнате, на свободной кровати. Мы очень дружили.

— Вокруг такое количество одаренных красавцев-мужчин. Не были же вы настолько зациклены на учебе, чтобы не влюбляться?

— Нет, конечно. Естественно, ­влюблялась, я же была молодая. Но я никогда не проявляла активность, никогда первой не делала шаг навстречу. Во всех моих отношениях завоевывали меня. Я не стану называть людей, которые были со мной рядом. По-моему, это неэтично — все мы давно уже взрослые тети и дяди, у всех семьи. Зачем вносить дискомфорт в налаженную жизнь рассказами о давно прошедших отношениях?

— Ладно, без имен. Но скажите, вы только снисходительно позволяли себя любить или все-таки и сами влюблялись?

— Ну конечно, влюблялась, и все сопутствующие составляющие присутствовали: радость, ревность, обида, преданность беззаветная… И ссоры были, и примирения. Все, как и положено в молодости. Больше всего я страдала, если мне казалось, что мой избранник поглядывает в другую сторону. Сильно мучилась из-за этого, но внутри себя. Рассуждала так: раз он заинтересовался другой, значит, я должна отступить. Никогда в жизни не сражалась за мужчину, не участвовала ни в склоках, ни в выяснениях отношений.

— У вас столь сильный характер или вы просто понимали, что, являясь такой привлекательной девушкой, никогда не останетесь без мужского внимания?

— Ни то, ни другое. Это просто самозащита организма. Чтобы не разъедалось сердце. Так диктует мне мое «я». Как бы мне ни было больно, я перестрадаю, наступлю себе на горло, выплачусь, но больше близко общаться с человеком, меня предавшим, не смогу. Это даже не от меня зависит, просто свойство психики, родилась я такой.

— Но понимали же, что вы — красавица, у которой на роду написано быть в центре мужского внимания?

— Меня это очень раздражало, я твердила: «Боже мой, как все надоели! Когда уже они от меня отстанут?!» Подружки надо мной подсмеивались. А Леонид Ярмольник, мой хороший друг, подначивал: «Не волнуйся, вот будет тебе 40 лет, станешь и так и этак кокетничать, подмигивать, приманивать, и никто на тебя не посмотрит». И вот мы встречаемся на моем прошлом, 50-летнем юбилее, и я говорю: «Леня, знаешь, а ведь мне пока еще не приходится никому подмигивать, как ты предрекал, на меня до сих пор заглядываются». Он, нахал такой, нашелся: «Так время другое, — смеется. — Сейчас любят вас, пожилых женщин».


— Скажите, а, переехав в Москву, вы скучали по дому или полностью погрузились в новую атмосферу творчества и любви?

— Нет, я плакала, каждый день писала маме слезные письма. И она гениально меня успокаивала. Отвечала: «Доченька, если тебе так мучительно трудно, тоскливо, настолько плохо, возвращайся, родная, обратно». Ой, нет, так я не хотела — и тут же приходила в себя. Постепенно перешагнула через свою тоску… (Помолчав.) Увы, я скоро поняла, что такое тоска настоящая, непоправимая.

У мамы образовался рак, который развился очень быстро. Ее не стало в 51 год, когда я училась на третьем курсе. 2 мая будет уже 40 лет… Мы с мамой были невероятно близки. Она вложила в меня все, что в то время можно было вложить, — увлекла творчеством, литературой, привила мне любовь к живописи. В общем, мама была для меня всем.

Похоронив маму, я не могла надолго остаться в Одессе, вынуждена была вернуться, чтобы сдавать сессию. И, наверное, вот эта занятость — необходимость что-то учить, работать, готовить отрывки, — помогла; если так можно сказать, мне стало чуть-чуть полегче. Не оставалось времени, чтобы зацикливаться на этом кошмаре. Но каждую свободную минуту я думала о маме, разговаривала с ней. Именно тогда пришла к вере. Получается, опять благодаря маме — через горе после ее потери, через невыносимую боль, которую ничем невозможно унять, через осознание того, что помочь мне в моей безысходности не может никто. Одна пожилая женщина посоветовала пойти в храм: «Сходи, деточка, постой на службе, помолись». И я, почти сожженная внутри от отчаяния, пошла. Не понимая ничего ни про службы, ни про то, кому ставить свечку, как просить о помощи. Но… Оказалось, что и неумелое чтение молитв, и даже просто присутствие на проповеди ­ка­­ким-то­ непонятным образом поддерживает, хотя ты про это еще ничего не знаешь. (После паузы.) Папа пережил маму на семь лет. К счастью,  у моей сестры в Одессе родился ребенок, папа стал дедушкой, и это его как-то отвлекло.

— Получается, мама не застала ваших успехов?

— Она посмотрела только фильм «Дочки-матери» — будучи уже тяжело больной, три раза ходила в ближайший кинотеатр, и ей очень нравилось. Герасимов ведь позвал меня в свой фильм, когда я еще училась на втором курсе. Таким образом, учеба продолжалась прямо на съемочной площадке.

— Перед Смоктуновским не заробели?

— Ой, нет, он был совершенно простым, не пафосным человеком. Помню, меня поразило, что он приходил на съемку в мятых парусиновых штанах, в поношенном свитере. Я думала: «Боже, как же так можно?» А ему просто было так удобно. Сейчас-то я его так хорошо понимаю — мы все являемся на репетиции одетые еще похлеще Иннокентия Михайловича. Он-то не позволял себе являться на съемки в спортивных штанах, а мы — запросто. Но тогда мне казалось, что надо при­одеться ­понаряднее, подкраситься, что называется, эффектно подать себя. Наверняка опытные артисты надо мной подсмеивались.

После этого фильма я стала сниматься практически без перерыва, причем приглашали в хорошие картины, и на каждой площадке старалась чему-то научиться. Например, в «Летучей мыши» мне очень помогала Людмила Васильевна Максакова. Она свои советы всегда предваряла словами «Я тебе говорю как педагог…».

А как мне, спустя годы, было интересно работать с Алисой Бруновной Фрейндлих в «Женской логике», великой актрисой! Я ловила каждое ее слово. (С улыбкой.) Представляете, оказалось, что вне работы мы с ней существуем похоже. Алиса Бруновна жила в маленьком коттеджике, а я — в гостиничном номере. Художник по костюмам каждый день заходила за нами и однажды, уже в конце фильма, сказала: «Я стеснялась вас спросить, но и у вас, и у Алисы Бруновны какие-то странные отпечатки вокруг глаз — что это? А еще в ваших номерах одинаково пахнет…» Оказалось, мы с Фрейндлих спали в самолетных очках, чтобы утреннее одесское солнце не разбудило раньше времени, а они оставляли на лице следы. А еще мы обе на ночь пили валокордин и одинаковые таблетки снотворного — я по половинке, а ей, чтобы заснуть, четверти хватало. И все это не сговариваясь. Выяснилось, что и текст мы всегда учим заранее, а не перед съемкой. Я очень гордилась этими совпадениями.

— Лариса, а как вам, иногородней, после окончания ВГИКа удалось удержаться в Москве? Тогда же с этим было строго, многие даже фиктивно выходили замуж ради московской прописки…

— Я не исключение. Когда шло распределение, меня спросили: «А что у вас с пропиской, будет ли?» Я отважно ответила: «Конечно!» Не представляя, каким образом. Но мне устроили фиктивный брак с одним молодым человеком. Из этого ничего не получилось. В результате меня прописали к себе мои родственники — на время съемок. Снималась я много — по пять-шесть картин в год, большинство из которых ­делались на «Мосфильме». А там работал замечательный человек — Агафонов, директор по хозяйственной части, который всем помогал, за что все его обожали. Вот он и устроил меня в очередь на кооператив. По сути все было законно, все-таки, снимаясь, я приносила киностудии некоторую пользу. Так я стала москвичкой.

— Известно, что в дальнейшем у вас было два нефиктивных брака…

— Простите, но, опять же, мне не хотелось бы об этом вспоминать. По причинам, о которых я уже говорила. Для меня эти отношения давно закрыты; у всех своя жизнь, новые семьи, и я не считаю возможным ворошить прошлое рассказами о своих прежних отношениях с мужчинами, ставшими близкими другим женщинам.

— Лариса, а как вы прочувствовали свою популярность?

— Такого, чтобы я проснулась знаменитой, не было. Люди ко мне как бы привыкали, постепенно стали узнавать, фамилию выучили, начали подходить, автографы просить, говорили: «Ой, как приятно вас видеть!» Правда, часто путали с Тереховой и Вертинской, и огорчались, что я не одна из них. Со временем появились и мои личные поклонники, порой назойливые. Меня всегда раздражало и тяготило повышенное внимание ко мне, настойчивое желание пообщаться. Не хотелось никому ничего рассказывать. Некоторые были активными, надоедливыми в своих признаниях, звонках, письмах — в те времена киноактерам писали письма. И я получала, какие-то — интересные, достойные — храню до сих пор.

Помню, один человек все писал из тюрьмы, и продолжалось это довольно долго. Однажды раздается звонок в мою квартиру. Открываю, на пороге стоит незнакомый мужчина, улыбается. «Вот, — говорит, — отмотал я свой срок и приехал». А я дома одна с маленькой дочкой. В ужасе захлопнула дверь, он давай колотить: «Откройте, откройте, все равно войду!» Маша плачет, надрывается. Я к телефону, вызвала милицию. Они приехали, скрутили ему руки, позвонили мне, я вышла. Спрашивают: «Вы знаете этого человека?» — «Нет, не знаю». К нему: «Зачем вы сюда пришли?» И он отвечает: «Люблю ее, хочу жениться». Они его ­увезли. Потом позвонили мне, рассказали, что, оказывается, дядька этот еще и какой-то полупомешанный, в психиатрическом диспансере стоит на учете, а адрес мой узнал в адресном бюро. Было страшно.

В общем, я давным-давно уже перестала даже к телефону подходить. Когда еще не было мобильных, с домашнего тоже трубку не снимала. На звонки отвечаю лишь своим.

И одеваться я стараюсь неброско, на улице пытаюсь замаскироваться: закутываюсь в шарф, в платок, практически не снимаю темные очки. И вообще мой комфорт — забраться в свой, как я говорю, кошкин дом и спрятаться там. От всех изолироваться. Так и сидела бы, никуда не выходя — ни на фестивали, ни на другие мероприятия, где нужно блистать, быть красивой. Честное слово, ничего этого мне уже не нужно.

Раньше, когда была молоденькой, 30-35-летней, как-то все легко было: и ночи бессонные, и прогулки до утра, а наутро как ни в чем не бывало отправлялись на съемку. Встрепенешься, реснички-губки подкрасишь, головку вымоешь, хвостик завяжешь — и снова красавица, готова к «творческим свершениям». А теперь на все приходится тратить время. Выспаться надо как следует, в парикмахерскую пойти, чтобы не впопыхах сделать укладку, маникюр, над макияжем поработать… Словом, все требует усилий и времени, то есть затраты жизни. А тратить ее на это уже совсем не хочется.


— Как ни крути, но из более сотни ваших киноролей самой знаковой, практически вашим брендом, стала эпизодическая героиня Манька Облигация в говорухинском фильме «Место встречи изменить нельзя». Не обидно?

— Нисколько. Очень люблю эту картину. Причем мне ведь сначала предложили сыграть роль Вари Синичкиной, возлюбленной Шарапова. Прислали сценарий, называвшийся «Эра милосердия», я прочитала, восхитилась и… не захотела играть большую и главную роль. Слишком уж она лирическая, хорошая, правильная. Скучноватая. И когда Говорухин меня вызвал, сразу же сказала ему о том, что хочу сыграть Маньку Облигацию. Он категорически отказался. «Нет, ты внешне не подходишь. Посмотри на себя — маленькая, лирическая, инфантильная. Какая из тебя проститутка со стажем?!» И отправил восвояси. А через некоторое время мне вдруг приходит телеграмма: «Вы утверждены на роль». Потом я спрашивала Говорухина: «Станислав Сергеевич, как же вы могли меня утвердить на Маньку, если, по вашему же мнению, я на нее совсем не подходила?» Знаете, что ответил? «А я подумал: раз ты так хочешь, значит, что-то себе придумала, вот и решил попробовать. С Высоцким договорился: если не получится — уедешь, и мы возьмем кого-нибудь другого».

Получив телеграмму, я дико перепугалась, боялась, что не оправдаю ­доверия, не справлюсь с ролью, не знала, как себя вести. Дома выучила текст, пыталась подавать его и так и сяк — и всяким вариантом была недовольна… На съемках в первый день — репетиция, сцена за столом с Высоцким. От ужаса я ничего не играла, не изобретала, просто жила. Но заметила, как они со Станиславом Сергеевичем удовлетворительно перекивнули друг другу. Ну а дальше, когда уже снимались, они оба, и Владимир Конкин тоже, всеми силами помогали мне, соучаствовали. И все равно я страшно волновалась, мандражировала, зажималась, но… Знаете, у актеров есть такой термин «нахальство от зажима». (С улыбкой.) Вот оно из меня просто поперло, благодаря чему в результате получилось так, как получилось, — без разнузданности.

— Но ведь нужно было поймать стилистику персонажа — женщины из такой социальной сферы…

— А я абсолютно не поймала. Я, девочка из хорошей семьи, передала свое детское представление о том, как может себя вести дама легкого поведения. Все умозрительно. И героиня получилась, скажем так, растерянной в своей искренности. Может, в этом и заключается ее шарм.

— До съемок вы знали Высоцкого?

— Нет. Слышала его песни, но особенно не понимала. Так что не была влюблена ни в творчество его, ни тем более в него самого. Хотя потом находились люди, намекавшие на ка­кие-то­ наши с ним отношения. Но это чушь. Я воспринимала Высоцкого как взрослого человека, известную личность. И главное, у меня уже была любовь. В то время я жила в состоянии влюбленности, в прекрасном романе с моим первым мужем — который не фиктивный, а настоящий, — а потому все остальное для меня не существовало никак. Соответственно и Владимир Семенович был просто партнером по фильму. И никакого пиетета, понимания, что общаюсь с великим человеком, не было. Наоборот, он мне казался немножко снобом, поэтому хотелось поскорее убежать со съемочной площадки. Это сейчас я с восхищением читаю книжки его стихов, слушаю песни и понимаю, каким он был гениальным, неординарным, творчески одаренным, какая в нем бездна эрудиции, мудрости и юмора… (Помолчав.) Некоторые желтые издания предлагают мне деньги, причем немалые, за то, чтобы я придумала какие-то жареные истории о наших с ним отношениях. Я говорю: «Да ничего такого не было!» А мне отвечают: «Какая разница? Кто проверит?» Я считаю это безнравственным. Не стану ничего придумывать, мне не нужна ни популярность дешевая, ни такие дурно пахнущие деньги.

— С Говорухиным вы тоже встретились впервые?

— Нет, его знала раньше — он же работал на Одесской киностудии. Более того, я даже снималась у него в фильме «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» — играла служанку, в которую в юности был влюблен Робинзон. Так красиво был снят мой эпизод — среди роз, в старинном замке, и я вся воздушная, в локонах, в чудесном чепчике. Я тогда училась в 10-м классе и на премьеру позвала весь свой класс. Все пришли смотреть, но… меня в фильме не оказалось — мою сцену вырезали. И когда Станислав Сергеевич пригласил меня в «Место встречи…», я ему об этом напомнила.

— Как же обидно! Все-таки жестокая у вас профессия.

— Сначала я сильно огорчалась, реагировала болезненно, но постепенно приучила себя не расстраиваться. Просто четко сформулировала рецепт спасения: никогда не надо надеяться. Всё! Не надеешься — и нет никаких расстройств.

— Но разве можно идти на пробы без надежды на положительный результат?

— Как оказалось, можно, поверьте. В моей жизни было столько неприятных эпизодов такого рода, столько разочарований. Допустим, у Иосифа Хейфица в фильме «Шурочка» по Куприну я была утверждена на главную роль, даже костюмы мне сшили. Более того, я тогда снималась в фильме «Женатый холостяк», и они специально ждали, когда те съемки закончатся. А в результате Хейфиц написал мне несколько писем о том, что, мол, долго мучился, размышлял, но пришел к выводу, что «вы можете не торопиться, мы вызвали другую актрису». Я тогда очень переживала. Так же было с фильмом Михаила Швейцера «Крейцерова соната». Сколько репетиций было с Янковским и Башметом, который тоже должен был участвовать в картине, сколько кинопроб! В прессе замелькала информация о том, что я снимаюсь в экранизации Льва Толстого. И вдруг возникает Ирина Селезнева, которая потом эмигрировала в Израиль. Оказалось, что она внешне очень похожа на молодую Соню, Софью Абрамовну Милькину — жену и сорежиссера Михаила Абрамовича. Как только Швейцеру ее показали, он воскликнул: «Так она же — вылитая ты, Сонечка, в молодости!» — и вопрос решился не в мою пользу. Все отказы я воспринимала болезненно. А потом просто перестала надеяться. Вот когда картина выйдет на экраны, я могу констатировать: работа состоялась. И ни секундой раньше. В кино все так мгновенно меняется, переносится и вообще уносится в небытие…


— А как вы реагируете на стрессовую ситуацию — истерите, напиваетесь?

— Алкоголь?! Боже сохрани! Во-первых, я даже не представляю, как это, а во-вторых, есть другой, гораздо более действенный способ — нарыдаться, а потом пойти в храм, чтобы там душа очистилась, успокоилась. Вот я поплачу и иду просить у Господа защиты и помощи — в свой, ближайший храм, маленький, не пафосный, не раскрученный; хожу туда постоянно уже лет семнадцать. Помогает, защищает. Или в монастырь еду, к своему чудесному духовному наставнику, отцу Феофилакту; всеми своими проблемами, сомнениями, страданиями, страстями и обидами делюсь с ним. Он такой позитивный, легкий в общении, с юмором, с ним можно беседовать на самые разные темы, ничего не утаивая, быть совершенно искренней и открытой.

А еще у меня есть давний друг, с детства, Евгений Никифоров — воцерковленный человек; он возглавляет православное общество «Радонеж», и я с ним советуюсь.

— Благословения на участие в тех или иных фильмах спрашиваете — допустим, когда в «Сукиных детях» снимались обнаженной?

— Нет, на роли никогда не просила благословения. Зачем? Ни в каких чернушных фильмах с насилием, жестокостью и скабрезностями я все равно не снимаюсь. А в той картине Леонида Филатова я и не предполагала, что должна буду сниматься обнаженной. Изначально и задачи такой не стояло, потом уже, в самом конце, решили переснять этот эпизод. Леня очень просил, говорил, что иначе не будет того шока, который нужен. Я стеснялась, не хотела, отказывалась. Знаете, кто уговорил? Нина Шацкая, Ленина супруга. Она сказала: «Лара, ну правда, очень надо — для фильма. Не обижай отказом». Я сдалась, только спросила: «Не заревнуешь?» — «С ума сошла?! Я же сама артистка». (С улыбкой.) А теперь такого рода сцены, даже гораздо круче, в каждом втором фильме, и ни у кого никакого шока нет.

— Из сонма картин с вашим участием лично для вас есть любимая?

— «Дашу Васильеву…» обожаю. На самом деле я никогда не любила детективы, не читала их. Но, начав сниматься в сериале, волей-неволей стала знакомиться с донцовскими детективными историями. Они оказались с добрым юмором и совсем нестрашные, а для меня это так важно. И я там столько разных жизней прожила со своей неунывающей героиней, умеющей из каждой ситуации выйти достойно. Четыре сезона мы выпустили подряд, должны были делать пятый, но я не выдержала, попросила отдыха, а потом, к сожалению, сериал так и не возобновили. Но я правда тогда очень-очень устала — когда на тебе держится все, невероятно трудно. Работа ведь идет нон-стоп, рабочий день по 12 ­часов. И в выходные не отдохнешь, потому что в эти дни я играла антрепризные спектакли, от которых, естественно, отказаться не могла, чтобы не подвести своих коллег.

В 1998 году я открыла для себя театральную сцену. Для киноактрисы — совершенно другие ощущения. Я стала играть в театре — с легкой руки Виталия Соломина в его спектакле «Сирена и Виктория», в котором играл он сам и замечательная Ирина Розанова. Вначале трусила страшно, Виталий Мефодьевич еле уговорил. Согласилась лишь после того, как он пообещал меня всему научить. И, спасибо ему великое, научил. Потом уже я участвовала во многих антрепризах: «Кто последний за лю­бовью?», «Похищение Сабинянинова», где моей партнершей была фантастическая Людмила Гурченко, «Роза с двойным ароматом», «Женитесь на мне». И всякий раз сцена о­казывает на меня какое-то магическое воздействие. Просто волшебство!

— Лариса, к рождению дочери вы внутренне были готовы?

— Я созрела для того, чтобы стать мамой, и мне хотелось именно девочку. Так и получилось. Маша родилась в период, когда кино почти не снималось, благодаря чему я оказалась более свободной, чем обычно, и имела возможность не отрываться от ребенка, проводить с дочкой много времени. Ну а потом, конечно, с этим стало сложнее, работы становилось все больше. Оставить своего ребенка с кем-то чужим я не хотела категорически, а тут, к счастью, приехала с Украины моя тетя, сестра папы. Она — пенсионерка, в прошлом учительница математики, незамужняя, бездетная — очень помогла мне.

— Какие-то принципы воспитания у вас ­были?

— Никаких, только слепая любовь. И должна сказать, девочка у меня получилась просто золотая. Хрупкая, деликатная, бесхитростная, с чистой душой, открытая миру. Сложностей подросткового периода вообще никаких не возникало. Росла тихая, спокойная девочка, погруженная в свои интересы и увлечения: чтение, восточную философию, написание рассказов, волнующих душу, сценариев. Потом читала их мне… Правда, замечательная дочка — не капризная, не вредная, скромная до невозможности. Когда Маша училась на факультете международных экономических отношений в Плехановском университете, на полгода она поехала на стажировку в Париж. В конце поездки я спросила по телефону: «Ну, ты себе что-то купила?» Там же глаза разбегаются, настолько витрины манят. И дочь ответила: «Да, купила. Носки». Было очень смешно.

— Ваша узнаваемость была дочери приятна?

— Она была измучена этим. Видя, как я прячусь от всех, с детства привыкла ни о чем личном не говорить, скрываться, по телефону не отвечать, про меня ничего не рассказывать и на людях не называть меня Ларой, чтобы никто не узнал, что это я.

Не знаю, почему Маша решила учиться экономике, мне-то мечталось, чтобы стала актрисой — она ведь красивая, фотогеничная. Тем более я видела ее в деле — она снималась со мной в картине «Шуб — баба Люба!», и я знаю ее способности. Но дочка актерством не загорелась, ей интереснее было писать. В результате, окончив университет, Маша поняла, что профессия экономиста абсолютно не для нее, да и работать по специальности не смогла устроиться. Кому нужна молодая симпатичная девушка с дипломом по международной экономике?! Никому. В общем, она решила учить итальянский язык и поступать в Милане в знаменитую Школу моды и дизайна Instituto Marangoni. Что и осуществила. Но опять же училась на экономиста в сфере моды, что тоже было нигде не применимо. Ну и, наконец, Маша выискала в Риме киношколу, которую недавно окончила, и сейчас стажируется на одной из студий. Поскольку там принято начинать прямо с азов, она работает помощником режиссера, хлопает хлопушкой и счастлива безумно. Одновременно хочет снять фильм, пятиминутную короткометражку, и ищет на него деньги. На днях прочитала мне свой сценарий, я спросила: «А где же развитие, кульминация, финал?» (С улыбкой.) В ответ услышала: «Ты не понимаешь, а всем нравится». — «Ну, если нравится, ищи деньги и снимай».

— Разлука с ней не давит?

— Тяжело, конечно, но так как есть Скайп, я каждый день имею возможность видеть, как дочь выглядит, разговаривать с ней. Ради этого и освоила современный гаджет. Ну а когда ­кто-то­ из приятелей едет в Италию, посылаю дочке передачи, в основном в виде докторской колбасы, по которой она там очень тоскует, так как ее нет даже в русском магазине.


— Дочка-то может позволить себе побаловаться колбаской, а вы? Вообще, как вам удается так замечательно выглядеть, стройность сохранять? Только ли генетика играет роль или приплюсовываются всякие пластические вмешательства, какие-то специализированные диеты, косметические программы?

— При необходимости, если увижу, что у меня появились какие-то серьезные проблемы, я, безусловно, не устрашусь и серьезного хирургического вмешательства. Это нормально. Нужно идти к проверенному, квалифицированному врачу, а не к кому попало, чтобы не изуродоваться, не изменить лицо до неузнаваемости. Я против надутых губ, поскольку они ужасно меняют женщину, и вообще в таком деликатном деле главное не переборщить, чтобы не превратиться в восковую куклу. Считаю, что нужно пользоваться всеми современными средствами ухода за собой, поэтому на себе испытала все. Без фанатизма, разумеется. Всякие ботоксы, рестилайны, легкие корректировки, подкожные инъекции против морщин, косметические процедуры, массажи, талассотерапию, безусловно, применяю. Это замечательные помощники для женщины. А что касается диеты — просто стараюсь не распускать себя, держусь в рамках, слежу за весом, не позволяя ему подняться выше 57 кг. Но и не изнуряюсь, когд