Он расследовал дела убийц из ТростенцаЯ представляла его строгим, суровым и очень волновалась перед встречей, а он оказался простым и очень откровенным.
Когда–то в справочнике для поступающих на фотографии он увидел роскошные залы Дворца Меншикова и решил пойти именно в то заведение, которое располагалось в таком красивом месте. Ленинградский юридический институт им. Калинина закрыли в 1954–м, а не доучившихся год студентов перевели в Ленинградский университет. В дипломе подполковника Юрия Федоровича Кудрявцева так и написано: «Поступил — в 1954, окончил полный курс — в 1955». Специалистов с высшим образованием не хватало. Их звали и в судьи, и в адвокаты. А когда в марте 1954–го службу государственной безопасности отделили от МВД СССР, некоторых пригласили в новый комитет. Отсеивая одного кандидата за другим с неподходящей биографией, председатель мандатной комиссии спросил у Кудрявцева: «Ты почему написал, что отчим родился в Хабаровске?» «Так ведь он правда там родился», — не понял тот подвоха. «Он родился в Приморском крае», — бдительно поправили члены комиссии.
...Начальник Свердловской школы КГБ зачитывал список мест назначения выпускников: «Свердловск, Москва, Тюмень... Кудрявцев — Сыктывкар!» «Даже выговорить трудно. Я открыл энциклопедию, а на картинке — олени», — начинает свой рассказ с улыбки почетный сотрудник КГБ, бывший начальник следственного отделения УКГБ по Гомельской области.
«У них была своя правда»
— Запросы на север для юристов в середине 50–х шли со всего Союза, в лагерях и местах ссылки развернулась реабилитация политических заключенных. В первую очередь мы пересматривали дела репрессированных без суда и следствия. Была такая при Сталине внесудебная практика в 1937–1938 годах. Людей, приговорив заочно, ссылали списками за подписью «двойки» (комиссия в составе наркома внутренних дел Ежова и прокурора СССР Вышинского) или «тройки» (комиссии при республиканских и областных НКВД. А было еще особое совещание при наркоме в Москве. В него входили и секретари ЦК ВКПБ...). В списках указывались только короткие фабулы. К примеру: польский шпион, который планировал взорвать мост возле такой–то деревни. А возле той деревни, оказывается, вообще нет речки. Но закон требовал, чтобы мы перепроверяли даже такие абсурдные обвинения. Набираешь полную сумку дел — и на попутках по всей Коми. Большинство тех, к кому мы направлялись, были из той самой безжалостно распятой элиты 30–х. Помню, приехал к киевскому профессору, который работал табельщиком на лесобирже. Звали его Юрием, сидел он с 1937 года, а шел уже 1957–й! Захожу в его избушку, а на стене висят два огромных портрета — Ленина и Сталина. Разговорились мы с ним, спрашиваю: «Вы же полжизни здесь провели, зачем их вывесили?» «А я коммунистом был и остался!» — отвечает. Только в 1989 году Горбачев подписал указ реабилитировать всех осужденных во внесудебном порядке и избавил нас от бесполезной работы.
— Приходилось заводить дела, о которых не хочется говорить, — тяжело вздыхает мой собеседник. — Антисоветчики, диссиденты... Бывало, поговоришь с тем, другим — за что его? Ну добивается правды, так своей же! К сожалению, мы мало чем могли помочь этим людям. Другим, которые по глупости могли исковеркать свою судьбу, случалось, помогал. Помню, в Сыктывкаре парень с девушкой «мину» собрали и засунули под трибуну на Первомай. Обнаружили ее быстро, внутри оказался какой–то газ, от которого глаза слезятся. Шум поднялся — жуть, по всему Союзу в обзорах написали, возбудили дело по теракту. А сами виновники — дети, только школу закончили, толком и объяснить ничего не могут. Жалко их было очень, вот я и переквалифицировал дело на хулиганство. Взбучка была серьезная! Спасибо прокурору, хороший дядька попался, помог ребят отстоять.
«Его отлично характеризовали по месту работы»
— В 60–е годы вернулись к делам фашистских пособников. Сразу после войны все они признавались примерно в одном: служил, но охранял зерносклад или комендатуру, естественно, умалчивая о расстрелах и истязаниях. Им давали по 25 лет и отправляли в лагеря. Лет через 10 — 15 перечитывали эти же признания и отпускали по амнистии. Однако со временем находились новые немецкие документы — и дела начинали пересматривать: разыскивали свидетелей, сопоставляли факты. То, что мы узнавали, повергало в ужас. Но самое страшное было то, что некоторые каратели спокойно жили рядом с нами, создав новые семьи и сменив имена.
Поволжский немец Эмиль Адам попал в плен в первые дни войны. Отучился в лагере СС «Травники» в Польше, где готовили охрану для концлагерей. Потом он отметился во многих местах, в том числе в Освенциме, Люблине, подавлял восстание в Варшавском гетто. После войны отбыл спецпоселение и приехал в Сыктывкар, женился, устроился на работу в леспромхоз. А в это время как раз нашли трофейные списки тех, кто проходил подготовку для службы у нацистов в Травниках. Почти 20 из них обнаружили в Краснодаре и Днепропетровске. Во время допросов выжившие узники и сами эсэсовцы, рассказывая о расстрелах и душегубках, неоднократно упоминали о некоем безжалостном «командире роты Адаме». Объявили его в розыск и потихоньку изобличили. По месту работы его тогда очень хорошо характеризовали!
Призраки из прошлого
— В Гомеле, где я начал работать с 1968 года, мы продолжали искать и разоблачать военных преступников. Интересно вышли на след своего земляка Семена Лапицкого. В войну на Гомельщине и Могилевщине действовала «Белая команда», сформированная немцами под Чечерском. Сначала она являлась в деревни под видом советских десантников в белых маскхалатах, якобы узнать, связан ли кто с партизанами и где они. А на следующий день бандиты врывались в облике полицаев и расстреливали тех, на кого накануне нашли компромат. Руководил этой зверской командой некто Буглай. А командиром взвода был Семен Лапицкий из Ветковского района. В 1939 году его осудили. Освободившись, он отправился в светиловичскую полицию, где «хорошо себя зарекомендовал», за что и был приглашен в «Белую команду». Отличался Лапицкий особой жестокостью. У них какое–то время прислуживал мальчишка лет 14, мыл полы, бегал за продуктами. Свидетели вспомнили, как он приказал пацану бежать и выстрелил в спину. Лапицкий расстрелял десятки партизанских семей, детей иногда собирал по дворам и убивал отдельно. На одной из очных ставок в деревне Каменка он показывал следователям место расстрела, а тут как раз с кладбища шли старушки. Не поверите, они узнали карателя и заголосили так, что вся деревня сбежалась. Еле отбили.
Одним из свидетелей по делу Лапицкого проходил лесник из деревни Каменка Рысковская. Он припомнил, как однажды ночью их допрашивал Буглай, как потом всех повели на расстрел. А он сумел в хате со стола стащить нож и спрятать в рукав. По дороге лесник ударил этим ножом полицая, идущего рядом, и убежал по снегу босой. Его подобрал партизан, пришлось ампутировать отмороженные пальцы на ногах, но все–таки выжил.
Лапицкого мы нашли в 400 километрах от Иркутска, под самыми Саянами. Под фамилией Тиханович, работал себе тихо зоотехником в колхозе, жил с новой женой. А попался... на внебрачной дочери. Как раз во время службы в «Белой команде» в одной из деревень он завел себе любовницу, которая позже родила девочку. Не знаю, какие чувства в нем взыграли, только в начале 70–х он вдруг написал этой уже взрослой женщине письмо, а мы его перехватили. Арестовывать его ездили старший следователь Анатолий Грибань и следователь Григорий Лесин. Когда они пришли, Лапицкий спал после ночной смены. Он встал и сразу сказал: «Я знаю, зачем вы пришли». Думаю, не могли они спокойно жить даже под новыми фамилиями, все время ждали призраков из прошлого...
После того как расстреляли Лапицкого, в Одессе арестовали Николая Ильенкова, того самого, со шрамом на плече. Я поехал обрадовать старого лесника, захожу в хату, а там — поминки. Опоздал...
«Простите меня, люди!»
По делу Мозырской тюрьмы, которую немцы превратили в гетто, у нас проходили двое — Подолинский и Глушец. Они уже отбыли наказание за то, что служили в охране, и вернулись. Подолинский вообще не постеснялся приехать в Мозырь. Там устроился работать на узел связи. Однако мы установили, что оба они участвовали в расстрелах, в том числе и в самом массовом, 7 января 1942 года, когда были убиты 350 человек. Глушец забрался аж в казахский город Аркалык, но мы его все равно отыскали. Когда во время следственного эксперимента их привели на место расстрела, Глушец упал на землю, забился в истерике и закричал: «Простите меня, люди!»
Нашли мы и десятерых полицаев из прославившейся своими зверствами «Словечанской полиции», сумели доказать множество эпизодов. Однажды за день они спалили 6 деревень.
«Вы с него хоть шкуру сдерите — узнаю...»
— В середине 70–х вышли на след полицая из Хойников, который к тому времени добрался до Америки. Отыскали его сестру, свидетелей и отправили в США материалы с доказательствами вины. Оттуда приехали юристы, чтобы лично допросить свидетелей. Они уже тогда снимали все на видеокамеру, а мы открыв рот смотрели на это чудо техники. Однако, убедившись в совершенных злодеяниях, американцы... не выдали нам карателя, они просто лишили его гражданства и выдворили из страны. Вообще, в США столько подлецов оказалось, не пересчитать... Странные люди американцы — ведь с этой мразью сами воевали, а потом пригрели и полицаев, и старост, и карателей-убийц.
Начальника хойникской полиции Ермольчика мы обнаружили в Германии. Старожилы в Хойниках до сих пор вздрагивают при упоминании этой фамилии. Он действительно был родом из тех мест и до войны работал заведующим фермой. А потом пошел в полицаи. Однажды начальнику хойникской полиции партизаны подбросили какие–то документы, провокация сработала, и немцы его повесили. На вакантное место назначили Ермольчика. Свидетели вспоминали, что он измывался над людьми, особенно над евреями, хуже немцев. После войны удрал с женой в Германию, там развелся, женился на немке, взял ее фамилию и стал Альбертом Крюгером.
В Ленинграде мы нашли его дальнего родственника, вроде двоюродного племянника, и уговорили поискать дядю через Красный Крест. И они нашли Ермольчика с помощью первой жены, которая в то время жила уже в Австралии. Племянник написал ему письмо — и он ответил. Генеральная прокуратура направила в Германию запрос о выдаче Крюгера. А они — нам: докажите, что это он. Доказали! Тогда нам сообщили: не можем выдать своего гражданина, будем возбуждать дело и сами во всем разбираться. В 1969 году в Гомель из ФРГ приехали прокурор, следователь, адвокат Ермольчика и переводчик: проверили все архивные документы, допросили свидетелей, в Хойниках сняли на видео могилы и места расстрелов. Уехали и потребовали выслать свидетелей для очной ставки. Представляете, чего это стоило, в конце 60–х отправить в капиталистическую страну группу простых советских граждан! Волокиты было много, но мы упорно все оформляли и свидетели поехали. Не верилось, но Ермольчик тогда даже не находился под стражей, на очную ставку его... пригласили из дому. Для опознания у них представляют не трех человек, как у нас, а 8 — 10, дают им номера, а потом спрашивают у нашего деда–свидетеля: «Под каким номером?» Тот отвечает: «Под третьим». Затем меняют местами и снова спрашивают, тот говорит «под десятым». На третий раз дед не выдержал: «Вы с него, с этой сволочи, хоть шкуру сдерите, я его все равно узнаю!» После этой очной ставки немцы снова к нам приехали, опять допрашивали свидетелей, потом в Австралию ездили жену допрашивать. Короче, волынку тянули–тянули, а потом прислали телеграмму: «Ермольчик скончался».
«В Унече стрелял, в Гомеле вешал...»
Последний установленный нами каратель — русский немец Дешнер. В 1970 году он работал в Душанбе учителем немецкого языка. Семья, дети, никто и не догадывался, что он «с огнем и мечом» прошел пол–России и всю Белоруссию.
Попал в плен в первые дни войны, согласился сотрудничать, начал переводчиком в службе безопасности СД–7а. Потом были Брянск, Орел, Воронеж, Гомель, Бобруйск, Минск. Он сознался в десятках карательных операций, сотнях расстрелов, мы несколько раз выезжали в Россию, но все эпизоды так и не смогли проверить. Рассказывал об облавах в лесу на людей, которые уходили из сожженных деревень. О том, как отправляли молодежь в Германию, а их родителей расстреливали и сжигали. Даже вспомнил, как однажды мать бросилась к нему просить за сына и как он ее застрелил. Говорил спокойно и хладнокровно: «В Унече стрелял, в Гомеле вешал», — у нас волосы дыбом вставали... Когда немцы отступали, он в Бобруйской тюрьме расстреливал арестованых партизан и подпольщиков. 500 человек оттуда погнали в Минск, и в районе Марьиной Горки недалеко от шоссе всех спалили в сарае... Последним его эпизодом стал Тростенец. Он выискивал спрятавшихся в бараках и добивал. Два человека тогда все–таки спаслись, и они стали свидетелями по делу Дешнера. Один случайно оказался под трупами, там и пролежал, пока полицаи не ушли. А второй прыгнул в выгребную яму с фекалиями. Говорил, когда выбрался — вся кожа слезла... Дополз до деревни, бабы его отмыли, облили одеколоном.
Команда карателей из числа местных полицаев, в которой служил Дешнер, несколько месяцев стояла в деревне Рогинь Буда–Кошелевского района. Туда мы и повезли его на опознание. И люди его вспомнили!
— Они его не убили?
— Нет... даже накормили и напоили.
— ??!
— После следственного эксперимента один из свидетелей, лесник, говорит: «Пойдемте, ребята, я вас накормлю». Сели есть, а он: «Зовите и этого, пусть поест», — и молча поставил тарелку супа...
Комендантский час в Кабуле
— 27 декабря 1979 года вместо новогоднего поздравления я получил... «путевку» в Афганистан — старшим советником при следственном отделе. Новый год разрешили встретить дома, в Кабул прилетел 6 января. Кругом — танки, в аэропорту горит транспортный самолет, холод жуткий, отопления нет, в городе комендантский час. Тогда военные действия только набирали обороты, а политических преступлений уже хватало. При мне нашли и судили убийц Тарраки. Президента Нур Мухаммеда Тарраки задушили подушкой гвардейцы его бывшего премьер–министра и соратника по партии Хафизуллы Амина. Хотели провести эксгумацию, как это положено в подобных случаях, но афганцы категорически запретили, ссылаясь на свои обычаи. Потом мы арестовали несколько человек из окружения самого Амина, в том числе его племянника, бывшего начальника госбезопасности, который скрывался в Москве. Наши ребята взяли Калакани, когда он явился в Кабул на связную квартиру. Таджик Абдул Маджид Калакани окончил теологический факультет Кабульского университета, но это не помешало ему стать отъявленным бандитом и «правой рукой» знаменитого «паншерского льва» Ахмад шах Масуда.
Секретную полицию Хад, что–то вроде нашего КГБ, при мне возглавил... врач по профессии Наджиб. Мы неплохо работали вместе и даже пили русскую водку! Потом он стал президентом Наджибуллой. Он был очень грамотным и интеллигентным человеком. Вообще, вопреки расхожему мнению о «темных» афганцах, могу сказать, что практически все, кто работал со мной, владели несколькими языками, в отличие, кстати, от нас. Некоторые имели европейское образование. Например, мой начальник следотдела учился в полицейской академии в ФРГ. Мы устраивали большой праздник на наш День Победы и приглашали их, они же звали нас отмечать свои даты.
Несмотря на то что в магазинах у них тогда было практически все, жили они довольно бедно. Если я получал 17 — 18 тысяч афганей в месяц, то местный начальник следотдела — только 3 тысячи, а следователь — и вовсе полторы. Афганские дети — отдельное впечатление. Придешь на рынок — обступят кругом: «Инженер–саип, дай афганю!» — это значит «Дай денег, господин инженер!». До войны там работали наши земляки. Отмахнешься от них, мол, нет денег, а кто–нибудь по карману — шасть, там и зазвенит. Визг поднимается страшный: «Как не стыдно ребенка обманывать!» Короче, пока все не отдашь, с рынка не выйдешь.
Афганистан стал моей последней командировкой...
Послесловие
— В Сыктывкаре я вел дело человека, попавшего к нам за то, что слушал «Голос Америки» и стенографировал. Мне предстояло перечитать все его записи, среди которых были довольно интересные, например воспоминания Надежды Аллилуевой. Однажды, когда его допрашивал, у меня сердце так прихватило, что даже со стула сползать стал... Освободившись через полтора года, этот человек заглянул ко мне в кабинет и спросил: «Как вы себя чувствуете? Как сердце?..»
— Вы бы могли выбрать другую профессию...
— Я эту профессию не выбирал. Она меня выбрала.
